Ознакомительная версия.
– А мужчина ли совершал с ним эти акты в самом начале, – спросил Люциус, – или другой мальчишка?
Крайцлер смог лишь пожать плечами:
– Трудный вопрос. Но нам известно, что некоторые мальчики вызывают в убийце настолько глубокую ярость, что он строит на этой ярости всю свою жизнь. Какие именно мальчики? Об этом нам уже поведал Мур – наглые и лживые. Все равно, таковы они в глазах убийцы или же в реальности.
– «Смачный», – сказала Сара, кивая на письмо.
– Да, – согласился Крайцлер. – Здесь мы угадали. И следом предположили, что он избрал насилие как форму высвобождения гнева, переняв это у своих близких, скорее всего – у жестокого отца, чьи действия никогда не обсуждались и оставались безнаказанными. В чем причина этого первоначального насилия, как его понимал убийца? Мы обсуждали и это.
– Стоп, – сказала Сара, вдруг что-то осознав, и посмотрела на Крайцлера. – Мы описали полный круг, не так ли, доктор?
– В самом деле, – ответил Крайцлер, проводя через всю доску длинную черту – от примет убийцы до характерных черт его жертв. – Не важно, был ли наш человек в юности лжецом, не по годам половозрелым или же настолько неуправляемым, что нуждался не только в порке, но и в постоянном запугивании, – в основе своей он был очень похож на своих нынешних жертв.
Вот это, как говорится, мысль… Если, совершая убийства, наш человек не просто пытался уничтожить невыносимые для него элементы окружающего мира, но еше и старался избавиться от таких же элементов в себе самом, Крайцлер был абсолютно прав: убийца должен вступить в новую фазу – саморазрушения. И в таком свете она казалась неизбежной.
– Но зачем, – спросил я Крайцлера, – человеку так жестоко относиться к себе? Не проще ли взять и изменить эти невыносимые аспекты своей натуры?
– Вы же сами говорили, Мур, – ответил Ласло. – Такому учишься лишь раз. Или, говоря словами нашего бывшего учителя, убийца как можно лучше использует занятие, несовместимое с борьбой за выживание, ибо к иному не приспособлен, а начинать все заново слишком поздно. В конце четвертого абзаца он описывает похищение мальчика, используя повелительные интонации. Разве говорит он о желании? Нет – он сообщает, что «должен» так поступить. Он должен, ибо таковы законы его мира, пусть и отвратительные, но по ним он жил всегда. Он стал тем, что профессор Джеймс однажды назвал «ходячим узлом привычек», и он боится, что отказ от этих привычек для него равносилен отказу от себя. Помните, что мы сказали о Джорджио Санторелли? Он стал ассоциировать свое психическое выживание с тем поведением, которое вынуждало отца избивать его. Наш человек от него не слишком отличается. Без сомнения, из убийств он извлекает удовольствие так же, как Джорджио нравилось его ремесло. Но для обоих такое поведение было и остается жизненно необходимым, несмотря на ненависть к самому себе, которую оно может вызывать. И вы, Мур, сразу отметили это в письме.
Должен признаться, я не отдавал себе отчета, сколько всего умудрился наговорить за вечер. Но теперь толкования Ласло я понимал отлично.
– Он возвращается к этому перед тем, как закончить письмо, – сказал я. – Реплика насчет Джорджио, оставшегося «неоскверненным» им: грязь, которую он так ненавидит, – в нем самом, неотъемлемая его часть.
– И может передаваться половым актом, – добавил Маркус. – Что ж, доктор, вы правы – он не ценит секс и не наслаждается им. Его цель – насилие.
– А не может ли быть, что он вообще не способен заниматься сексом? – спросила Сара. – При том прошлом, которое мы для него предполагаем, так и должно быть. В одном из трактатов, которыми вы нас снабдили, доктор, как раз говорится о сексуальной стимуляции и реакциях страха…
– Доктор Пайер из Цюрихского университета, – сказал Крайцлер. – Наблюдения свои он вывел из масштабного изучения coitusinterruptus, прерванного соития.
– Да-да, – продолжила Сара. – Похоже, это сильнее выражается у мужчин, выросших в неблагополучных семьях. Устойчивый страх мог выразиться в резком подавлении либидо, что в свою очередь привело к импотенции.
– И наш малый весьма трепетно относится к этому своему изъяну, – сказал Маркус и процитировал письмо: – «Но я не имал его, хотя мог».
– Согласен. – сказал Крайцлер, без колебаний украсив центр доски надписью ИМПОТЕНЦИЯ. – И результат мог только усилить его гнев и отчаяние, подталкивая его к еще более жестокой резне. И резня эта для нас сейчас – главная загадка. Если наносимые им увечья – своего рода личный ритуал, не связанный ни с одной из известных нам религий, если не считать совпадения дат, вне зависимости от того, священник он или водопроводчик, нам необходимо понять смысл деталей, ибо за каждой стоит частица его личности. – Крайцлер подошел к столу с письмом. – И сей документ, боюсь, не в силах нам с этими деталями помочь. – Ласло потер глаза и посмотрел на часы. – К тому же час поздний. Предлагаю на сегодня закончить.
– Перед тем, как мы разойдемся, доктор, – тихо, однако настойчиво сказала Сара, – я бы хотела еще раз вернуться к роли взрослых в прошлом этого человека.
Вздохнув, Крайцлер машинально кивнул:
– Участие женщины.
– Да. – Сара подошла к доске и продолжила, указывая на те или иные ее участки: – Мы предполагали, что перед нами мужчина, служивший в детстве объектом унижений, издевательств, обвинений и, в конечном итоге, побоев. Я не стану спорить с гипотезой, что побои эти наносились рукой мужчины. Но глубоко личная природа ряда аспектов заставляет меня предположить, что здесь прослеживается довольно зловещее влияние женщины. Вслушайтесь в его интонацию на протяжении всего письма – в конце концов, оно адресовано не кому-нибудь, а непосредственно миссис Санторелли. Автор оправдывается, поддразнивает и по временам жалуется ей, он одержим копрологическими и анатомическими подробностями. Это голос мальчика, который подвергался регулярному «присмотру» и оскорблениям, мальчика, которого заставили поверить в то, что он сам и есть грязь; ему негде и не у кого было просить укрытия. Если его характер действительно сформировался в детстве, доктор Крайцлер, я вынуждена повторить: более прочих в результате виновна именно мать.
На лице Крайцлера отразилось раздражение.
– Сара, если бы все так и было, то не возникло бы куда большее отторжение? И не стали бы тогда его жертвами, как в случае с Потрошителем, женщины?
– Я не собиралась спорить с вами относительно жертв, – ответила Сара. – Я прошу одного: взглянуть поглубже под другим углом.
– Похоже, вам показалось, – несколько сварливо ответил Ласло, – что моя точка зрения слишком узка и однобока. Позвольте напомнить вам, что некоторый опыт в таких вещах я имею.
Сара несколько мгновений молча разглядывала его, а потом тихо спросила:
– Почему вы так упорно не хотите признавать значимость женщины в его воспитании, доктор?
Ласло неожиданно вскочил и, грохнув кулаком по столу, закричал:
– Да потому, что ее участие не может быть значимым, черт возьми!
И Маркус, и Люциус, и я на миг замерли и беспокойно переглянулись. Мало того что вспышка выглядела совершенно неспровоцированной, – она казалась абсолютно бессмысленной, учитывая широту профессиональных взглядов Ласло. Между тем, он продолжал:
– Если бы женщина была активно замешана в воспитании этого человека, нас бы сейчас здесь просто не было – преступления бы никогда не совершились! – Пытаясь выровнять курс, Крайцлер преуспел в этом лишь отчасти. – Подобное предположение абсурдно, в литературе этому нет ни одного подтверждения! И потому, Сара, я решительно настаиваю – нам следует предполагать пассивное участие женщины и перейти непосредственно к увечьям! Но – завтра!
Надеюсь, теперь уже стало ясно: не такова была Сара Говард, чтобы сносить подобный тон от любого мужчины, даже если она его уважала, а то и (по крайней мере, в моих глазах) питала к нему более глубокие чувства. Глаза ее сузились, а голос стал холоднее льда.
– Поскольку, я вижу, вы для себя уже давно все решили, доктор, я полагаю бессмысленным мое дальнейшее участие в изысканиях. – Я испугался, что сейчас она снова достанет «дерринджер», но Сара предпочла пальто. – Вероятно, вы сочли забавным сочинить мне какое-то занятие, – бушевала она. – Но хочу довести до вашего сведения, что не нуждаюсь в том, чтобы меня развлекали, морочили мне голову и возились со мной – слышите, вы?
С этими словами она вылетела из комнаты, хлопнув дверью. Мы с Айзексонами обменялись еще более обеспокоенными взглядами, но слова были излишни. Все и так прекрасно понимали, насколько Сара была права, а Крайцлер – необъяснимо и упрямо нет. Ласло глубоко вздохнул и опустился в кресло – и на миг нам показалось, что он сам понял, какую глупость только что совершил. Однако попросил он, сославшись на усталость, одного – оставить его на сегодня. После чего снова вперил взор в письмо перед собой. Мы тихо собрали вещи и выскользнули из комнаты, не забыв попрощаться с Ласло. Впрочем, он нам так ничего и не ответил.
Ознакомительная версия.
