Когда Дасти наконец покорил последнюю вершину, Скит встретил его без всякого удивления или тревоги.
— С добрым утром, Дасти.
— Привет, Малыш.
Дасти было двадцать девять лет, всего на пять лет больше, чем Скиту, тем не менее он всегда воспринимал его как ребенка.
— Ты не будешь возражать, если я присяду?
— Уверен, что твое общество будет мне приятно, — с улыбкой отозвался Скит.
Дасти угнездился рядом с ним на гребень крыши, сжав колени и плотно упершись подошвами ботинок в черепичные плитки.
Далеко на востоке, за дрожащими от ветра верхушками деревьев и множеством крыш, за автострадами и кварталами массовой застройки, за холмами Сан-Хоакин возвышались бурые иссохшие горы Санта-Аны. Сейчас, перед сезоном дождей их вековечные пики обвивали густые тучи, словно грязные тюрбаны.
Внизу, на дороге, Мазервелл разворачивал большой кусок брезента, правда, его самого видно не было.
Охранник хмуро посмотрел на них, а потом демонстративно поднял руку и перевел взгляд на часы. Действительно, он дал Дасти десять минут на то, чтобы уговорить Скита спуститься.
— Извини, — сказал Скит устрашающе спокойным голосом.
— За что?
— За прыжки на работе.
— Ты мог бы оставить это занятие на свободное время, — согласился Дасти.
— Да, но мне хочется спрыгнуть, когда я счастлив, а не когда я несчастен, а на работе я чувствую себя самым счастливым.
— Что ж, я стараюсь делать так, чтобы работать было приятно.
Скит негромко рассмеялся и вытер рукавом сопливый нос.
Скит всегда был худощав, но прежде он был крепким и стройным, а теперь он был тощим, даже изможденным, но при этом казался каким-то чересчур мягким, как будто потерянный им вес приходился целиком на кости и мускулы. Он был к тому же очень бледен, хотя часто работал на солнце; призрачная бледность проглядывала сквозь его загар, который был сейчас скорее серым, чем коричневым. В дешевых тапочках из черного брезента на белой резиновой подошве, красных носках, белых штанах и драном бледно-желтом свитере с потертыми манжетами, которые свободно болтались вокруг его костистых запястий, он был похож на мальчика, потерявшегося ребенка, скитавшегося в пустыне без пищи и воды.
Скит снова вытер нос рукавом свитера и пояснил:
— Похоже, я простудился.
— А может быть, насморк — это просто побочный эффект.
Обычно глаза Скита были медно-карего цвета и сильно блестели, но сейчас они оказались настолько водянистыми, что часть цвета, казалось, вымылась из них, и взгляд стал тускло-желтоватым.
— Ты думаешь, что я подвел тебя, да?
— Нет.
— Именно так ты и думаешь. И думаешь правильно. Да я и не собираюсь спорить.
— Ты не можешь подвести, — заверил его Дасти.
— Но я все же это сделал. Мы оба знали, что так и будет.
— Ты можешь подвести только себя.
— Расслабься, братец. — Скит, успокаивая, ласково пожал колено Дасти и улыбнулся. — Я не собираюсь упрекать тебя в том, что ты слишком много ожидал от меня, и не собираюсь рвать на себе волосы из-за того, что все испортил. Я уже прошел все это.
На сорок футов ниже из дома вышел Мазервелл. Он легко нес огромный матрас от двуспальной кровати.
Отбывшие в отпуск владельцы дома оставили Дасти ключи, так как несколько внутренних стен в проходных помещениях тоже нуждались в окраске. Эта часть работы уже была закончена.
Мазервелл бросил матрас на расстеленный брезент, поглядел на Дасти и Скита и вернулся в дом.
Даже с высоты в сорок футов Дасти мог ясно разглядеть, что охранник не одобрил набег на дом, который совершил Мазервелл, чтобы устроить посадочную площадку для сидевших на крыше.
— Что ты принимал? — спросил он.
Скит пожал плечами и, вскинув лицо к кружащимся воронам, уставился на них с такой глупой улыбкой и с таким умилением, что можно было принять его за одного из тех любителей природы, которые начинают день со стакана сока, собственноручно выжатого из пары свежих апельсинов, горячей булки из отрубей без сахара, омлета из соевого протеина и девятимильной пробежки.
— Ты наверняка помнишь, что принимал, — настаивал Дасти.
— Коктейль, — ответил Скит, — пилюли и порошки.
— Возбуждающие или успокоительные?
— Наверно, и те, и другие. И много. Но я чувствую себя совсем неплохо. — Он отвел взгляд от птиц и положил правую руку на плечо Дасти. — Я больше не чувствую себя дерьмом. Я пребываю в мире, Дасти.
— И все же мне хотелось бы знать, что ты принимал.
— Зачем? Может быть, это самый вкусный из моих рецептов, а ты так и не испробуешь его. — Скит улыбнулся и нежно ущипнул Дасти за щеку. — Только не ты. Ты не такой, как я.
Мазервелл вышел из дома со вторым матрасом от другой двуспальной кровати и положил его вплотную к первому.
— Какая глупость, — сказал Скит, указав пальцем с высоты на матрасы. — Я просто прыгну с другой стороны.
— Послушай, ты же не собираешься разбить башку о дорожку Соренсона? — твердо сказал Дасти.
— Им до этого не будет дела. Они находятся в Париже.
— В Лондоне.
— Все равно.
— Им будет еще какое дело. Они мочой изойдут.
Мигая своими мутными глазами, Скит поинтересовался:
— И что, они на самом деле будут волноваться или так, для проформы?
Мазервелл внизу спорил с охранником. Дасти слышал их голоса, но не мог разобрать слов. Скит все так же держал руку на плече Дасти.
— Тебе холодно.
— Нет, — возразил Дасти, — со мной все в порядке.
— Ты дрожишь.
— Это не от холода, просто мне страшно.
— Тебе? — Скит от недоверия попытался сфокусировать косые глаза. — Страшно? И чего же ты боишься?
— Высоты.
Мазервелл и охранник направились в дом. Сверху казалось, что Мазервелл обхватил парня рукой за спину под плечами, как будто пытался приподнять его над землей и поскорее унести прочь.
— Высоты? — Скит продолжал таращиться на него. — Да ты же всякий раз, когда нужно красить крышу, хочешь делать это сам.
— А при этом у меня все кишки сводит.
— Слушай, кончай шутить. Ты ничего не боишься.
— Нет, боюсь.
— Только не ты.
— Я.
— Нет, не ты! — выкрикнул Скит с неожиданной яростью.
— Именно я.
В том состоянии, в котором пребывал сейчас Скит, его настроения могли мгновенно меняться от расслабленной удовлетворенности к крайнему неудовольствию. Он отдернул руку от плеча Дасти, обхватил себя за плечи и принялся медленно раскачиваться взад-вперед на узком насесте, образованном всего-навсего одним коньковым рядом черепицы. Его голос был исполнен муки, как если бы Дасти не просто сознался в боязни высоты, а объявил бы, что его тело изъедено смертельным раком: «Не ты, не ты, не ты, не ты…»
В таком состоянии Скит мог бы с пользой проглотить несколько ложек приязненного отношения. Но если бы он решил, что с ним нянчатся, то мог стать угрюмым, неприступным, даже враждебным. В обычных условиях это просто раздражало, но на высоте в сорок футов над мощенной камнем площадкой могло оказаться очень опасным. Вообще-то он лучше реагировал на сдержанную приязнь, юмор и холодную правду.
Дасти решил прервать это бесконечное «не ты», которое уже начало превращаться в песню.
— Ты такой кретин, — сказал он.
— Это ты кретин.
— Ничего подобного. Кретин — ты.
— Это ты самый настоящий, натуральнейший кретин, — убежденно заявил Скит.
Дасти помотал головой.
— Нет, я — психологический прогерик.
— Кто-кто?
— Слово «психологический» означает нечто, связанное с сознанием или влияющее на него. А прогерик — это кто-то, страдающий прогерией, врожденной ненормальностью, выражающейся в том, что человек преждевременно и быстро стареет. Прогерики уже в детстве кажутся стариками.
Скит понимающе качнул головой:
— Эй, да ведь я же видел историю об этом в «Шестидесяти минутах».
— Так вот, психологический прогерик — это тот, кто даже еще ребенком мысленно стар. Психологический прогерик. Мой папаша частенько называл меня так. Иногда он сокращал это прозвище — ПП. Он говорил: «Мой маленький пи-пи». «Как сегодня поживает мой маленький пи-пи?» Или же: «Маленький пи-пи, раз ты не хочешь смотреть, как я выпью еще немного виски, то почему бы тебе не выволочь свою задницу в сад и не поиграть там немного со спичками?»
Гнев и мучительное состояние оставили Скита так же внезапно, как и овладели им. Теперь в его голосе ясно слышалось сочувствие.
— Ничего себе. Это не слишком-то похоже на ласковое обращение, правда?
— Нет. Но и на обращение к кретину тоже.
— А кем был твой отец? — хмуро спросил Скит.
— Доктор Тревор Пенн Родс, профессор литературы, специалист в области деконструктивизма.
— Ах, да. Доктор Декон.
Уставившись на темневшие вдали горы Санта-Ана, Дасти процитировал доктора Декона: «Язык не в состоянии описать действительность. Литература не имеет никакого однозначного смысла, никакого реального значения. Интерпретация произведения, сделанная каждым из читателей, равносильна и куда важнее, чем намерения автора. На самом деле, ничего в жизни не имеет значения. Действительность субъективна. Ценности и правда субъективны. Сама жизнь — это иллюзорное пространство. Бла-бла-бла, давайте-ка еще выпьем».
