Ознакомительная версия.
Он повернул за угол, и у нее защемило сердце. Встретит ли она когда-нибудь человека, которого полюбит так же сильно, как отца? А потом она убрала со стола, загрузила посудомоечную машину и удостоверилась, что дом будет ждать их обратно в чистоте и порядке.
Больше не будет кровельщиков — никаких гэри, крейгов и дэррилов. И Филипа с его тявкающим пекинесом. И никакого Оксфорда. И никакой старой Амелии. Она все начала заново, она стала другой.
Она думала, что будет оргия, но оказалось, просто барбекю, как ей и обещали («Приходите обязательно»). Разговор вращался вокруг того, как трудно найти хорошего сантехника и уберечь дельфиниум от улиток («Медным скотчем», — подсказала Амелия, и они хором откликнулись: «Правда? Как интересно!»). Единственная разница — все были нагишом.
Едва она появилась на берегу (чувствуя себя чересчур одетой и трясясь от страха), к ней тут же подошел, покачивая яйцами, Купер («Купер Лок, был профессором истории в Святой Катарине, теперь бездельничаю»): «Амелия, как чудесно, что вы пришли». И Джин («Джин Стэнтон, юрист, альпинист-любитель, секретарь местной ячейки консерваторов») уже спешила ей навстречу, сверкая улыбкой, и ее маленькие груди подпрыгивали при каждом шаге. «Молодчина, что пришли. Прошу любить и жаловать, Амелия Ленд, она такая интересная».
А потом они вместе плавали нагишом, и это было точно как в ее детских воспоминаниях, только между телом и водой больше не было купального костюма, и водоросли ласкали ее охапками влажных лент. В наползающих сумерках они ели жаренные на гриле сосиски и бифштексы, запивая южноафриканским шардоне, а через несколько часов она лежала с Джин в сосновой кровати, напоминавшей по форме сани, в белой мансарде, наполненной ароматом свечей «Диптик», — на деньги, которых стоит одна такая свечка, семья из Бангладеш могла бы жить целый год. Но Амелии удалось проигнорировать этот факт, как и тот, что Джин — секретарь Консервативной партии (хотя было ясно, что политические симпатии Джин не останутся вечным табу в разговоре). Амелия закрыла глаза на это и на многое другое, потому что несмотря на свои пятьдесят с лишним, Джин обладала упругим, гибким, загорелым телом, которым скользила по бледному, мягкому телу Амелии (она чувствовала себя вытащенным из раковины моллюском). «Амелия, ты такая сочная, прямо спелая дыня», — сказала Джин, и прежняя Амелия фыркнула бы презрительно, а новая Амелия только вскрикнула, словно потревоженная птица, потому что Джин вылизывала, как кошка, ее гениталии («Смелее, Амелия, называй ее пиздой»), доставляя первый в жизни оргазм.
До чего странно, еще недавно она всерьез хотела умереть, а теперь всерьез хотела жить. Вот так. Поистине, о чем ей еще мечтать? У нее был огромный сад, требовавший заботы, и целая ватага кошек, и она познала оргазм. Неужели она действительно лесбиянка? Она все еще желала Джексона. «Сейчас все би», — небрежно заметила Джин. Амелия подумывала познакомить Джин с Джулией. Ей бы очень хотелось хоть раз ее шокировать («Джин, это Джулия, моя сестра. Джулия, это Джин, моя любовница. Генри? Ой, да сейчас все би, ты разве не знала?» Ха!). Надо быть помягче с Джулией, все-таки они сестры.
Они не могли решить, что делать с Оливией. Ни одной, ни другой не хотелось ее кремировать, потерять то немногое, что от нее сохранилось, доставшееся им такой ценой спустя все эти годы. С другой стороны, она столько времени провела одна, в темноте, что закапывать ее в землю казалось неправильным. Если бы это не противоречило общественным нормам (и наверняка законодательным тоже), Амелия оставила бы ее кости на виду, поместила бы мощи в раку. В конце концов они похоронили Оливию на семейном участке в маленьком белом гробу, рядом с Аннабель, младенцем-пополнением, и поверх Розмари. На похоронах обе сестры рыдали. Заявились местные газетчики с фотоаппаратами («Пропавший ребенок упокоился с миром»), и большой черный друг Джексона был с ними подобающе несдержан. Амелия сочла Хауэлла одновременно ужасным и сногсшибательным (что, разумеется, отвечало ее бисексуальной натуре), ну и с политическими взглядами у него был полный порядок, в отличие от Джин. Джексон — в высшей степени странно — привел с собой желтоволосую бродяжку, которая теперь была розововолосой и больше не бродяжничала. «Это еще зачем»? — спросила Амелия у Джексона, и Джексон ответил: «А что такого?» — «Потому что…» — сказала Амелия, но тут подошла Джулия и утащила ее.
Стало ли ей легче теперь, когда они отыскали Оливию? Каково было знать, что та ушла и потерялась, будучи под ее, Амелии, присмотром? Пока Амелия спала как бревно, ее сестричка заплутала и умерла. Разве в этом не было ее вины? Но на похоронах Джексон отвел ее в сторону и сказал: «Я собираюсь нарушить тайну исповеди», как священник. Из него получился бы идеальный священник. Джексон — священник, до чего пленительный образ, в извращенном смысле. «Я расскажу вам, что тогда случилось, — продолжал он, — а вы сами решите, как дальше поступить». Он рассказал не Джулии, он рассказал ей. Наконец-то ей доверили секрет.
У Оливии будет усыпальница, у нее будет сад. Скоро сад Бинки Рейн зацветет розами, Амелия посадит там «герцогиню ангулемскую» и «фелисите пармантье», «эглантин» и «гертруду джекилл», нежно-белый «бульдонеж» и душистую персиковую «пердиту» — для их пропавшей девочки.
27
Дело № 1, 1970 г.
Семейный участок
Было жарко, слишком жарко. Спать было невозможно. Уличный фонарь светил сквозь тонкие летние шторы, как блеклое запасное солнце. Голова у нее так и не прошла, череп будто туго обвязали веревкой. Может, таков он, терновый венец? Бог неспроста заставляет ее страдать. Это наказание? Она сделала что-то плохое? Еще хуже обычного? Сегодня она дала Джулии пощечину, так она через день ей давала пощечины, а вчера она подложила Амелии в постель крапиву, но Амелия задирала нос, так что это было заслуженно. И она ужасно вела себя с мамой, но и мама вела себя с ней не лучше.
Сильвия вытряхнула из флакона в шкафчике в ванной три таблетки детского аспирина. В этом шкафчике всегда было полно лекарств, некоторые пузырьки хранились с незапамятных времен. Их мать любила лекарства. Она любила лекарства больше, чем своих детей.
Подсвеченный циферблат большого будильника у материнской кровати показывал два часа ночи. Сильвия посветила карманным фонариком по кровати. Отец храпел как боров. Он и есть боров, жирный математический боров. На нем была пижама в полоску, а на матери — хлопчатобумажная ночная рубашка с мятыми оборками по вороту. Родители откинули одеяла и лежали, разбросав руки и ноги, словно упав на постель со скалы. Будь она убийцей, убила бы их прямо в постели, они бы даже не поняли, что случилось. Можно пырнуть их ножом, или застрелить, или изрубить топором — они не сумеют защититься.
Сильвии нравилось бродить по дому ночью, это была ее тайная жизнь, о которой никто не знал. Это давало ей власть, она словно проникала в их секреты. Она зашла в комнату Джулии. Эту никогда в жизни не разбудишь: можно стащить ее на пол и попрыгать сверху, она все равно не проснется. Можно положить ей на лицо подушку и задушить, и она бы даже не узнала. Джулия была вся мокрая, потная и такая горячая, что руку не поднести, и в легких у нее свистело: вдох-выдох.
Сильвия вдруг заметила, что постель Амелии пуста. Куда она делась? У нее что, тоже тайная жизнь, она тоже гуляет по ночам? Только не Амелия — у нее не хватит инициативности (новое слово Сильвии) для тайной жизни. Может, она спит с Оливией? Сильвия поспешила в комнату Оливии и обнаружила, что та тоже куда-то исчезла. Половины из них нет на месте — не инопланетяне же их украли? Если инопланетяне существуют — а Сильвия подозревала, что да, — их наверняка сотворил Бог, ведь Бог сотворил вообще все, разве нет? Или Он на самом деле сотворил не все, а только материю в нашей конкретной галактике? И если есть другие миры, их должны были создать другие боги, инопланетные. Думать так — богохульство?
Все эти сложные теологические вопросы ей не с кем было обсудить. В церковь ее не пускали, папочка не верил в Бога (и в инопланетян тоже), а школьная учительница по истории религии велела Сильвии перестать ее «донимать». Представить только, чтобы Иисус Христос сказал: «Уходи, не донимай меня». Скорее всего, Бог отправит эту тетку прямиком в ад. Непросто это, когда тебя воспитывают атеист, он же математический боров, и мать, которой на тебя наплевать, — а потом ты вдруг слышишь глас Божий. Она так мало знает — но взять ту же Жанну д'Арк, та была невежественной французской крестьянкой и прекрасно справилась, а Сильвия, во-первых, не невежественная, во-вторых, не крестьянка. После того как Бог заговорил с ней, Сильвия начала читать Библию — по ночам под одеялом, при свете своего верного фонарика. В Библии не было ничего, что Сильвия могла бы связать с собственной жизнью. И уже тем книга ей нравилась.
Ознакомительная версия.
