Глаза Ивэна наполнились слезами. Я никогда еще не видел его таким жалким. Но во мне не было сочувствия.
— Ты собираешься жениться на ней?
— Жениться? — Он с трудом удержался от смеха. — С чего ты взял? Уже давно наши отношения ограничиваются только постелью. Я любил ее, но никогда не открывал Анжелине своего сердца. Ей нравится во мне именно моя распущенность. Малейшее проявление сентиментальности — и нашим отношениям пришел бы конец. Ее бывший жених, де Силва (впрочем, как и Герард Огилви после него), был положительным и воспитанным джентльменом. Неудивительно, что порой Анжелина уставала от их правильности и страстно хотела чего-нибудь прямо противоположного. И именно это она находила во мне. Да, сегодня в наших отношениях многое изменилось. Анжелина говорит, что любит меня, но я знаю ее слишком хорошо, чтобы верить. Ее чувства изменчивы, словно ветер, который…
— Разрушает все на своем пути?
— …все время меняет направление. Джон, мне правда жаль. Уже уходишь? Постой, давай поговорим. Для меня наша дружба гораздо дороже…
Я не желал больше слушать эту ложь. Развернувшись, я вышел из квартиры Ивэна и не останавливался, пока не очутился в своей одинокой и неприветливой комнате. Не раздеваясь, я рухнул на кровать и погрузился в бушующий океан.
Проснувшись на следующее утро, несколько мгновений я не сознавал того, что случилось вчера. Затем воспоминания вернулись. Разговор с Ивэном не был сном. Они с Анжелиной были любовниками много лет. Наверняка даже тогда, когда мы… Нет, я не мог пятнать подозрением единственный рай, который мне довелось познать. Неужели наша любовь была опорочена… нет, не верю, не сейчас. Одно я знал наверняка — теперь я утратил Анжелину навсегда. Анжелину и Ивэна. И главное, в каком-то глубинном, истинном смысле утратил себя самого. Некогда узрев рай, я оказался в аду кромешном.
Стоит ли удивляться, что я искал забвения. Не вылезал из пабов в Сохо. Не помню их названий, для меня все они сливались в смутное чередование лиц и тел. Я так напивался, что едва мог стоять на ногах. Но спасительное забвение не приходило. Помню, как вываливаюсь из очередного паба, какая-то женщина бранит меня за то, что испачкал ее порог, и неожиданно я оказываюсь рядом с Темзой.
Ночью воды реки кажутся черными. Река похожа на гигантский ночной горшок, куда смывается все лондонское дерьмо. Сколько раздутых трупов самоубийц и невинных жертв выловят завтра из ее ядовитых вод? А скольких так и не выловят? Я ощущаю себя насекомым, пятнышком грязи, потерянным в громадном лабиринте этого Вавилона, этого города страха. Я поднимаю глаза к небу — звезды скрыты пеленой смога — и вздрагиваю. Даже если Господь существует, разве сможет он разглядеть мои мучения сквозь этот покров? Он давно уже предоставил людям самим разбираться со своими судьбами. Внезапно мне открывается жестокая правда: я один на всем белом свете, и никого не заботит, жив я или мертв. Меня переполняет жалость к себе. Чего ради длить эти мучения? Пусть я изрядно пьян, но соображаю еще достаточно четко. Чаша моего терпения переполнилась. Я чувствую, что никогда еще не видел мир так ясно, как теперь.
И я решаю прервать этот затянувшийся кошмар, эту агонию и наконец-то выйти из лабиринта. Но даже в глубине своего отчаяния я не могу забыть (а уж тем более простить) этих двоих. Людей, доведших меня до предела. Ивэна и Анжелину. Пошарив в кармане, я вытаскиваю оттуда свой старый сыщицкий блокнот и огрызок карандаша. Вырываю страницу и пишу предсмертную записку — так бегло, словно кто-то диктует мне. Затем раздеваюсь, подпираю листок ботинком и ныряю в черные воды.
Боже милосердный, какой холод! Меня подхватывает течение. Я не слишком хороший пловец, и мне недолго ждать, пока чудовищные губы реки поглотят свою жертву, подобно тому как они поглотили множество невинных душ до меня. Нужно только держаться в середине потока, подальше от берега, и успех обеспечен. Но я оказываюсь жалким трусом! В последний миг во мне срабатывает какой-то звериный инстинкт. Словно безумный, я из последних сил гребу к северному берегу.
Доплыв до него, голый и дрожащий, я падаю навзничь. Я не ощущаю ни облегчения, ни радости. Все то же черное отчаяние. Я начинаю понимать, что забвение — не для меня, как бы отчаянно я к нему ни стремился. Выбравшись на набережную, я вспоминаю про одежду. Наверняка до нее теперь не меньше нескольких миль. Я страшно устал, но в мозгу уже рождается коварная мысль, как воспользоваться ситуацией и отомстить моим обидчикам. Для мира я умер. Когда завтра полицейские обнаружат мою одежду и записку, к какому заключению они придут? Они непременно допросят Ивэна и Анжелину, и тогда мои враги узнают, что я умер и случилось это по их вине. В какие мучения я их ввергну! Как буду упиваться их страданиями. И самое главное, я наконец-то перестану быть Джоном Прайсом. Этот червяк, этот несчастный безумец исчезнет без следа, а я стану новым человеком.
И вот, на обратном пути, замерзший и испуганный, я рождаюсь во второй раз. Проходя мимо домов где-то в районе Фаррингдон-роуд, я замечаю выпавший из почтового ящика конверт. Машинально я поднимаю его и читаю свое новое имя — Мартин Твейт.
Несколько дней я лежу в горячке, а когда нахожу в себе силы, чтобы подняться с постели, мои враги уже знают правду. Я понимаю это по их трагическим лицам и скорбно опущенным плечам. С каким мрачным удовлетворением наблюдаю я, как они оплакивают меня! Каждый проблеск сожаления в их глазах бальзамом проливается на мою душу. Облачившись в одежду с чужого плеча, я неустанно выслеживаю их. Иногда я подбираюсь так близко, что слышу их разговоры. Они никогда не упоминают моего имени, но я безошибочно угадываю, о чем они думают, по коротким печальным репликам, виноватым взглядам и недомолвкам.
Однако скоро — подумать только, проходит так мало времени! — жизнь моих врагов возвращается в нормальное русло. На их лицах снова появляются улыбки, они снова целуются и хохочут. Не проходит и двух недель после моей «кончины», а они уже забыли обо мне. Я не могу поверить в подобное бессердечие! Выходит, моя жизнь так мало значила для них? Подумать только, мой лучший друг и моя единственная любовь! Из-за них я покончил с собой, а не прошло и двенадцати дней, и вот они сидят себе в таверне, шутят, с аппетитом вкушают пищу, спят, любятся друг с другом! Я задумываю месть.
Вечером первого июня 1893 года, облачившись в старую одежду и припудрив руки и лицо, я появляюсь в квартире Ивэна. Неслышно прохожу мимо Анжелины, которая мирно дремлет на диване. Ивэн сидит на кухне и, что-то бормоча себе под нос, наливает виски в два стакана. Футах в трех от него я останавливаюсь. Ивэн поворачивается и случайно замечает в оконном стекле призрак своего почившего друга Джона Прайса. О, какой вопль извергают его уста! Какой сладкой музыкой звучит для моих ушей звон разбитого стекла! Встревоженная Анжелина вбегает на кухню, но мне удается ускользнуть. На сегодня моя работа завершена, но завтра я явлюсь им в парке или в опере… Я буду годами преследовать их! Я стану их Банко!
Ночью я сплю на удивление крепко. На следующий день, желая узнать, какое впечатление произвел на зрителей мой вчерашний выход, я снова отправляюсь к Ивэну. Квартира пуста, и тогда я иду на Лафф-стрит. На безоблачном небе сияет солнце. Пот стекает по лицу, смывая пудру. Еще с улицы я слышу звук, с которым из бутылки шампанского вылетает пробка. Крадучись, я обхожу дом и оказываюсь на залитой солнцем лужайке. Анжелина и ее дружки, эти счастливчики, родившиеся в рубашках, сидят на одеяле, пьют и веселятся. Я не верю своим глазам — эти чудовища затеяли пикник! Картина повергает меня в такую ярость, что я едва сдерживаюсь, но тут замечаю, что Ивэна с ними нет. Время от времени Анжелина обращает рассеянный взгляд к чердачному окну. Окно открыто. На чердаке — комната для гостей. Иногда, чтобы не попасться на глаза слугам, Анжелина звала меня туда. Наверняка Ивэн прячется на чердаке. Я не могу взять в толк, что он делает на чердаке в такую погоду, но не хочу упустить новую возможность. Забравшись в дом через окно первого этажа, я поднимаюсь вверх по ступеням.
У меня сохранились удивительно яркие воспоминания о том, как я карабкаюсь по лестнице в доме Анжелины. Они мешаются с воспоминаниями о лестнице в другом доме, где я впервые увидел ее без одежды. Та же растерянность и замешательство. Меня накрывает своего рода дежа-вю — незваное напоминание о том, как странно началась наша история. Сердце наполняет страх. Наверняка, о мой рациональный читатель, ты сочтешь эти чувства причудами памяти, ложными воспоминаниями, и, рассуждая логично, мне трудно с тобой не согласиться. Но как объяснить другое дежа-вю, которое я испытал, впервые карабкаясь по лестнице того борделя? Как объяснить, что уже тогда, в самом начале, я предвидел финал этой истории, ощущал, что все плохо кончится?
