— Если мне не изменяет память, да, — ухмыльнулся Кармайн.
— Сегодня утром я нашел среди почты коробку со старыми вещдоками. Она не подписана — видимо, поэтому вы ее не получили. Этикетку с вашей фамилией я нашел чудом. — Сержант наклонился и извлек из-под длинного стола большую квадратную коробку, какие давно вышли из употребления.
Вещи женщины и девочки, погибших в 1930 году! Он совсем забыл о них, поглощенный организацией наблюдения. Правда, он успел доложить Сильвестри о самоуправстве архивной стервы и ее коллеги.
— Спасибо, Ларри, я у тебя в долгу, — пробормотал он, подхватил коробку и поспешил к себе в кабинет.
Надо же хоть чем-то заняться в воскресное утро, пока любимая отмахивает километр за километром по мокрой листве.
Свидетельства преступления тридцатишестилетней давности почти не имели запаха. Следователи не сохранили одежду погибших — значит, она была в крови, как и обувь. Никому не пришло в голову измерить расстояние между трупами, поэтому Кармайн полагал, что частично эта кровь могла принадлежать «лежавшему поблизости» Леонарду Понсонби. Никто не потрудился зарисовать относительное расположение трупов. Пришлось довольствоваться туманным определением «поблизости».
Кармайн увидел сумочку. По привычке натянув перчатки, он осторожно извлек ее. Самодельная. Вязаная, как у многих женщин в те времена, когда деньги перепадали редко. Две тростниковые ручки и подкладка из грубой холщовой ткани. Никакой застежки. Эта женщина не могла позволить себе даже сумочку из кожи самой примитивной выделки, не говоря уже о дорогой. В жалком кошелечке — серебряный доллар, три четвертака, одна десятицентовая и одна пятицентовая монетки. Кармайн положил кошелек на стол. Мужской коленкоровый носовой платок, чистый, но неглаженый. На самом дне сумочки — крошки, вероятно, от двух печенин. Скорее всего мать украла их в вокзальном кафе, чтобы хоть чем-нибудь накормить дочку в поезде. Вскрытие обнаружило, что у обеих желудки были пустыми.
Саквояж был небольшим и, судя по виду, настолько древним, что помнил, наверное, Гражданскую войну. Поблекший, испещренный проплешинами, даже новым он не блистал элегантностью. Кармайн почтительно открыл его: нет ничего более трогательного, чем безмолвные свидетельства давно угасшей жизни.
Сверху лежали два длинных шерстяных шарфа, связанных вручную и таких пестрых, словно рукодельница собирала для них обрывки ниток где только могла. Но почему шарфы остались в саквояже в морозный вечер? Запасные? Под шарфами — две пары чистых трусов из неотбеленного муслина и еще две пары поменьше, очевидно, детских. Пара длинных вязаных носков и таких же чулок. А на дне, старательно завернутое в рваную папиросную бумагу, — детское платьице.
У Кармайна перехватило дыхание. Детское платьице из бледно-голубого французского кружева, искусно расшитое мелким речным жемчугом. Пышные рукава-фонарики с узенькими манжетами, перламутровые пуговки на спине, шелковая подкладка, под ней — туго накрахмаленная сетка, благодаря которой юбка держала форму, как пачка балерины. Предшественница нарядов из «Динь-Динь», сохранившаяся с 1930 года, — правда, сшитая вручную. Каждая жемчужинка надежно пришита отдельной ниткой, ни одного машинного шва. Сколько же деталей упустили копы 1930 года! На груди слева темными жемчужинками с лиловым отливом было вышито «Эмма».
Кармайн разложил платье на столе да так и застыл перед ним.
Наконец он сел и поставил саквояж к себе на колени, раскрыв пошире, как только позволили заржавевшие челюсти. Обтрепанная подкладка с одной стороны оторвалась; Кармайн сунул в саквояж обе руки и ощупал его. Есть! Там что-то есть!
Фотография, которой не нашли те, кто складывал вещи в коробку. Этот снятый в фотостудии портрет был вставлен в кремовое паспарту с фамилией фотографа. «Студия Мейхью, Виндзор-Локс». Кто-то написал на обратной стороне дату — кажется, 1928 год, но карандашные линии настолько выцвели, что надпись стала почти незаметной.
На снимке женщина сидела на стуле, ребенок — лет четырех — у нее на коленях. Незнакомка была одета гораздо лучше, на ее шее блестела нитка настоящего жемчуга, в ушах — жемчужные сережки. Платье малышки напоминало найденное в саквояже, на груди отчетливо проступало вышитое имя. И у обеих было одно лицо. То самое лицо! Даже черно-белый снимок не вызывал сомнений, что их кожа имела оттенок кофе с молоком; волнистые волосы были иссиня-черными, глаза — очень темными, губы полными. Кармайну, разглядывающему снимок сквозь слезы, эти лица казались изумительно красивыми. Уничтоженные в цвете юности, превращенные в кровавое месиво.
Преступление страсти. Почему никто не понял этого? Ни один убийца не станет тратить силы на лишние удары, если он не одержим ненавистью. Особенно если под его дубиной трещит череп маленькой девочки. Женщина и девочка имели отношение к Леонарду Понсонби. Они оказались у вокзала потому, что он был там, а он — потому, что там были они.
Значит, все-таки Чарлз Понсонби. Хотя он не подходит по возрасту. Как Мортон и Клэр. Скорее безумная Айда — за десять с лишним лет до того, как обезумела. Следовательно, Леонард и мать Эммы были… любовниками? Родственниками? Возможно, и то и другое. Сколько вопросов сразу! Почему Эмма и ее мать так бедствовали в январе 1930 года, если с ними был Леонард с двумя тысячами долларов в бумажнике и щегольскими бриллиантовыми украшениями? Что было с Эммой и ее матерью в промежутке между фотосъемкой в 1928 году в Виндзор-Локсе и нищетой в январе в 1930 года?
«Хватит, Кармайн, хватит! События тридцатого года могут и подождать, события шестьдесят шестого — никак. Чак Понсонби — Призрак, но проделал ли он все в одиночку? Помогала ли Клэр? Какую вообще помощь она способна оказать? Неужели один Призрак из семьи Понсонби, другой — нет? Клэр слепа. Я точно знаю, что слепа! Чак вполне мог творить что угодно втайне, спрятавшись в звуконепроницаемый подвал, и она ничего не подозревала. Да, подвал звуконепроницаемый. Чтобы заглушить крики, Чарлз Понсонби… Холостяк, домосед, не способный к плодотворной научной работе даже ради спасения собственной жизни. Вечно в чьей-то тени — в тени безумной матери, сумасшедшего брата, слепой сестры, преуспевающего друга. Не удосуживающийся надеть одинаковые носки, причесаться, купить новый твидовый пиджак взамен поношенного. Типичный рассеянный профессор, слишком робкий и потому берущий крыс только в толстых рукавицах, ничем не выдающий радикального распада личности под тонким слоем интеллектуального снобизма.
Неужели этот Чарлз Понсонби и есть серийный насильник и убийца, настолько хитроумный, дерзкий и ловкий, что продолжает обводить нас вокруг пальца даже после того, как мы узнали о его существовании? Невозможно поверить. Беда в том, что о серийных убийцах известно лишь одно — все они мужчины. Следовательно, каждого нового убийцу приходится изучать заново, анализировать, исследовать, как под микроскопом. Его возраст, расовая принадлежность, вероисповедание, внешность, тип жертв, который он выбирает, впечатление, которое он производит на окружающих, подробности из детства, происхождение, симпатии и антипатии — тысячи тысяч факторов. О Чарлзе Понсонби с уверенностью можно сказать только то, что в его роду по материнской линии были безумцы и слепые».
Кармайн сложил все вещи в том же порядке, в котором извлек, и вернул коробку сержанту.
— Ларри, сейчас же отнесите ее на охраняемый склад, — велел он. — И никого к ней не подпускайте.
Ларри не успел ответить: Кармайн уже ушел. Он направлялся к дому номер 6 по Понсонби-лейн.
Вопросы теснились у него в голове, кружились как осы над потревоженным гнездом. Как Чарлз Понсонби ухитрился побывать в школе Тревиса и присутствовать на конференции в Хаге? Прошло тридцать драгоценных минут, прежде чем Дездемона нашла его и остальных шестерых на крыше, но все они клялись, что никто не отлучался надолго — разве что выходил в туалет. Как Понсонби улизнул из своего дома в ночь похищения Фейт Хури, несмотря на пристальное наблюдение? Хватит ли содержимого коробки с вещдоками 1930 года, чтобы выбить из судьи Дугласа Туэйтса ордер на обыск? Вопросы множились с каждой минутой.
К шоссе 133 он приблизился с северо-востока, поэтому сначала оказался на Диэр-лейн. С точки зрения муниципалитета, четыре дома в конце улицы могли обойтись и без асфальтированной дороги: последние пятьсот метров Диэр-лейн были засыпаны щебенкой. В конце улица расширялась, в круглом тупике могло разместиться шесть или семь машин. Со всех сторон к улице подступал лес — разумеется, новые насаждения. Двести лет назад здешний лес вырубили, место расчистили под поля, но поскольку почвы Огайо и западных штатов оказались более плодородными, фермерство перестало приносить прибыль коннектикутским янки. Зато доходной отраслью оказалось точное машиностроение со сборочными линиями, детищем Илая Уитни. Леса вновь разрослись — дубы, клены, буки, березы, платаны и редкие сосны. Весной среди деревьев расцветали кизил, рододендрон. И дикие яблони. И олени вернулись туда, где водились раньше.
