Рейтер вышел из парадной двери, не обратив внимания на приветствие охраны, исподлобья оглядел пустынную улицу и сел в свой автомобиль. Машина плавно тронулась. Рейтер заставил себя сосредоточиться на дороге.
Едва свернув за угол, он услышал треск выстрелов и увидел, как лобовое стекло его «мерседеса» покрылось мелкими дырочками, вокруг них тут же расплылись мутные пятна, затем всё стекло покрылось сетью трещин и брызнуло ему в лицо осколками. Он не успел даже надавить на тормоз. Руки непроизвольно крутанули руль, автомобиль завалился на правый бок и опрокинулся. Рейтера тряхнуло, но он не почувствовал боли. В голове колотилось одно: «Кто? Опять он? Опять Ван Хель?» Рейтер никого не успел увидеть. Пытаясь выбраться из кабины, он тщетно старался перевернуться со спины на живот. Тело не слушалось его. По лицу текла кровь.
– У меня только одна просьба к вам, Карл, – услышал Рейтер голос над собой, – никогда больше не посвящайте себя магии.
Он поднял глаза и увидел в оконном проёме лицо Ван Хеля.
– Однажды вы рискнули изменить карму и выбрали жизнь монаха, но это было только раз. – Ван Хель говорил быстро, отрывисто. – Помните Тибет? Нет? Жаль… Затем вас снова потянуло к магии…
– Что… – Рейтер подавился хлынувшей из горла кровью.
– Прощайте, – добавил Ван Хель.
– Да, – хотел ответить Карл, но губы его остались неподвижны.
«Вот и всё. Как быстро порой решаются самые сложные дела. Меня терзали вопросы, а решилось всё запросто…»
Он заметил, что тело его всплыло из разбитого автомобиля, как невесомый надувной шарик из глубины тёмного водоёма. Он увидел убегающего прочь Ван Хеля с автоматом в руке. Ясно различил вспыхнувшую где-то внутри машины искру и полыхнувшее пламя на разлившейся лужице бензина. Несколькими секундами позже автомобиль запылал.
А Рейтер чувствовал, как сам он взмывает вверх.
«Всё… Началось…»
Он плавно поднимался выше и выше, погружаясь в непроглядный туман. Внизу оставались улицы и прямоугольные рисунки домов. Рейтер летел вверх и вперёд. Земля под ним завертелась, изображение смазывалось, превращаясь в сплошную полосу мелькающих чёрточек. Вскоре Рейтер понял, поднявшись ещё выше, что полоса вовсе не двигалась и что чёрточки были делениями на бесконечной измерительной шкале. Всматриваясь в них, он мог разглядеть сцены на каждом из таких делений, очень похожие на театральные подмостки, где разыгрывались действия прошлого и будущего. Повернувшись в пространстве и приняв иное положение, он сразу различил множество иных плоскостей, пересечённых такими же бесконечными линейками с нанесёнными на них делениями. И всюду на театральных сценах что-то происходило.
– Вот ты и здесь, – услышал он голос и увидел перед собой старика.
Рейтер не сразу узнал черты этого лица, но через пару мгновений он понял, что с ним разговаривал Цзонхава, тот самый тибетский монах, с которым только вчера они виделись на вилле Шахта. Правда, вчера монах не выглядел старцем. Почему-то от осознания того, что перед ним был Цзонхава, Карлу сделалось жутко, сердце забилось с такой частотой, что грудь готова была разорваться от напряжения.
«Какое сердце? – успел подумать Рейтер. – У меня ничего нет! Ни сердца, ни груди, ни вообще тела! Откуда же страх, если нет нервов? И почему вдруг меня охватил испуг?»
– Потому что ты не веришь во всё это, – ответил Цзонхава.
– Верю, учитель, верю! – закричал Рейтер.
– Мне ли не знать, что происходит в твоей душе? Ты не веришь ни во что. Ты никогда не верил, даже когда служил в моём храме, я уж не говорю о других твоих жизнях. Ты всегда лишь играл. Но есть вещи, в которые играть нельзя!
– Учитель, я клянусь тебе…
– Помнишь ли ты, с какой энергией ты бился за право провести в жизнь исполнение бриттского пророчества о Браннгхвен?
Перед глазами Рейтера тут же возникла красивая женщина, в которой он безошибочно узнал сразу и Герду, и Марию, хотя их лица не были похожи друг на друга, но глубинные черты личности лучисто проступали сквозь видимый глазами женский облик.
– Помнишь ли ты, с каким удовольствием ты убивал их мужчин?
– Так было велено пророчеством, учитель.
– Ты можешь лгать людям, но зачем лгать мне и себе? – Старик остался безучастным, и только теперь Рейтер заметил, что Цзонхава не шевелил губами, его лицо оставалось неподвижным, но Карл отчётливо различал каждое слово. – Пророчество требовало определённых обстоятельств зачатия, но в нём не было ни слова о необходимости убивать мужчин, совершивших насилие над обеими Браннгхвен.
– Их следовало наказать! Они надругались над прекраснейшими из женщин!
– Надругательство было задумано как испытание. И тебе известно об этом. Младшая Браннгхвен сумела даже полюбить того римлянина. Ты хорошо помнишь Гая? Помнишь, с каким наслаждением ты отрезал ему язык? Ты был счастлив утолить пылавшую в твоём сердце ревность. Ведь ты до старости мечтал познать тела обеих Браннгхвен.
– Нет, учитель, я был друидом и донёс обет целомудрия до смерти.
– Только внешне, только формально. Ты всегда забывал о сути… Вот и в этот раз ты обеими руками уцепился за внешнюю форму магии. Зачем тебе понадобились все эти реконструкции? Глупо… Ты никогда не отличался большим умом. Но ты умел служить, поэтому я взял тебя к себе. Но ты за одну короткую жизнь в Тибете пресытился монашеским опытом. Тебя манила игра, активное участие, руководящая роль! Глупец!
– Учитель…
– Все твои беды начались в тот день, когда ты, много веков назад, был приглашён на совет друидов и тебе показали будущее. Ты увидел лицо Браннгхвен и страстно возжелал её всем своим существом. Только поэтому ты решил встать на путь служения и взяться за воспитание той женщины, а затем и её дочери. Ты ревностно охранял их от всего мира, считая себя единственным властителем их судеб. Поэтому ты убивал мужчин, познавших Браннгхвен.
– Но я исполнил пророчество!
– Разве дело в этом? Что такое пророчество? Просто слова. Люди превращают слова в быль, наполняют их конкретным содержанием с помощью своих поступков. А твои поступки всегда были окрашены обычной животной страстью… Да, твоя страсть затаилась в тебе надолго. Все последующие жизни ты снова и снова гнался за Браннгхвен, особенно за младшей, в каком бы облике она ни рождалась, где бы ни жила. Мне жаль, что мой ученик не справился с поставленной перед ним задачей… Что ж, иди. Больше мне нечего сказать тебе.
– Учитель, дай мне шанс исправить мои ошибки.
– Никто не отнимает его у тебя. Просто ты исчерпал лимит моих подсказок, и отныне ты не можешь считаться моим учеником. Дальше ты пойдёшь сам.
– Ты гонишь меня?
– Нет. Ты же знаешь, что здесь никто никого не гонит и не наказывает. Просто в следующий раз тебе придётся выбрать такой путь, который одолеть будет в тысячу раз труднее…
– Я готов выбрать даже сумасшествие, лишь бы ты не обошёл меня своим вниманием. Не уходи…
– Сумасшествие? Ты наметил себе трудный путь.
– Уже наметил?
– Уже, – сказал Цзонхава.
– Что ж… Я готов…
– Это означает, что у тебя за всю жизнь не будет ни единого шанса понять, кто ты есть в действительности. Прошлое и будущее смешаются в сплошной дурной сон. Плотную материю ты не отличишь от газообразной. Признаки ненависти поменяются в твоём сердце местами с признаками любви…
– Но затем мы ведь увидимся снова?
– Только когда дойдёшь до конца. Только когда вспомнишь себя. Дом скорби – худшее из мест для этого, тяжелейшее, безнадёжнейшее…
– Я справлюсь, учитель. И тогда я вернусь в наш дом…
– Тибет никогда больше не станет твоим домом. Ты слишком далеко забрёл…
После долгой паузы мне вновь принесли бумагу и разрешили записывать мои сны. Я рад, потому что мне некому больше рассказать о себе – только девственным листкам белой бумаги. Ах, какое наслаждение проводить авторучкой по бумаге, вслушиваясь в тонкий шорох соприкосновения карандаша с шершавой поверхностью! И какое ужасное чувство – осознавать, что покой нарушившейся белизны уже никогда не установится вновь, никогда не вернётся, никогда не исчезнут наведённые чернилами полоски букв. Девственность неповторима!
Я снова и снова пытаюсь вспомнить себя. Не знаю, сколько мне лет, но я кажусь себе иногда младенцем. Не помню, когда я попал в эту клинику. Не представляю, кто мои родители. Однажды приходила красивая женщина, говорившая мне: «Сынок, как ты? Лучше?..» Но я не вспомнил её.
За мной наблюдают Белые Халаты. Они полагают, что я не понимаю, что они изучают меня. Но я всё прекрасно понимаю и наблюдаю за ними. Они – инопланетяне. Мы не поймём друг друга.
Кто же ты будешь, самый справедливый ко мне человек? Знать бы мне имя твоё, чтобы отблагодарить за безразличие холодное, с которым ты пройдёшь однажды мимо моей могилы. Пройди и не заметь! Не увидь, где лежит прах мой! Я тебе никто. Я всем никто. Я даже себе никто. Меня нет и быть не может. Однако гнусный какой-то актёришка вылепил из небытия себя и обозвался мною, и вот я вынужден бродить теперь по жизни в поисках неведомого смысла. А есть ли он вообще? Или это выдумка ежедневно вылупляющихся человекообpазов и человекоподобов?
