— Не понял. — Буль недоверчиво направил на друга правый глаз, левый же плавно отплыл в сторону. — Это не слишком круто?
— Не слишком! Повторяю: с обрезами. — Пальцы Мастино быстрыми движениями катали бумагу и отщелкивали ее в стороны. — Берешь, скажем, дробовик, пилишь приклад, ствол, — по концовке получается обрез.
— Да знаю я, что такое «обрез»! Я-то думал, ты мне про что другое толкуешь! — повысил голос Буль. — А чего с обрезами-то? Что мы, зелеными братьями заделались? Или у пацанов в этот кон с мушкетами напряженка?
С мушкетами пока все в ажуре, только нам надо это кино так представить, будто сельская шпана нашего клиента приговорила. — Мастино оглядел свои руки и, убедившись, что на них больше не видно клочков салфетки, взял бутерброд с красной икрой. — У них там все уже разработано, как им надо: мы-то с тобой только исполнители чужой воли, так ведь?
— Так. А за что его? — Буль энергично жевал мясо, причмокивал и даже прикрывал глаза. — Классный харч!
— Ресторанная еда! — понимающе закивал Мастино, приканчивая бутерброд. — А я, думаешь, их спрашивал?! У нас любопытство знаешь на каком месте?
— Знаю. Значит, все ясно! — заключил Буль, словно подобный ответ мог ему действительно что-то разъяснить. — А кто он?
— Да какой-то старикан, — небрежно ответил Мастино. — А тебе-то не все ли равно? Баксами максают, что еще надо?
— Да, в общем-то, ничего. — Буль отложил приборы и осмотрел стол в поисках дальнейшей еды. — А ружья уже у нас?
— Да, в номере. Как позвонят, забираем, прыгаем в точило — и на работу. — Мастино налил себе минеральной воды и поднес стакан ко рту. — С одного ствола — в грудь, со второго — в голову. Запомнишь? Только напротив меня не становись!
— Ты меня за кого держишь? — улыбнулся Буль.
— Ладно, знаю, что ты умен. А ты не промахнешься? — Мастино сделал несколько быстрых глотков и вновь приготовился к беззаботному смеху.
— Балбес ты, Мастино, мне же куда удобней целиться, чем такому соколу, как ты! — скосил на партнера левый глаз Буль. — Мне второй глаз не мешает: я им, может быть, следующую цель отслеживаю!
— Вот именно, может быть! Ну давай-давай, отслеживай! — засмеялся Мастино. — Ты, брат, главное меня за вторую цель не сочти!
— А если мы его грохнем, нас потом не оприходуют? — Буль пододвинул к себе блюдо с оставшимся рыбным салатом и вновь вооружился вилкой. — Мне сказывали, что как дело сделано, так и исполнителя убирают.
— Это зависит от твоего уровня. Есть люди, которые по многу лет работают, и на них никто не посягает. — Мастино взял свою порцию экзотических фруктов в ликере. — Грамотно работаешь — дольше живешь! А если ты сам дров нарубишь или наследишь, на кого, скажи по совести, тогда пенять? Исчезай на пару лет, — авось про тебя забудут или уже тех, кому ты карты сбил, уберут. Здесь, парень, такой расклад! Нового ничего не предложишь!
— А нас в академию не законопатят? — Буль заметил движение на ресторанной сцене и повернулся туда правой щекой. — Такой финиш тоже, согласись, будет не в тему: первая мокруха — и сразу на нары!
— На это я могу тебе ответить только то, что сам от пацанов слышал: если ты чего-то стоишь, тебя откупят! А если нет, тогда это только твои проблемы. Сам лохонулся — сам выкручивайся. — Мастино пытался выловить из вазочки половинку персика, но она настойчиво соскальзывала с его ложки. — Кстати, сейчас что в тюрьме, что в зоне главный козырь — бабки! Ну почти главный, если за тобой ничего такого нет, за что сами пацаны тебя вправе осудить. Будет у тебя с воли подогрев — будешь жить как человек; нет — тогда это дело случая. А насчет срока не беспокойся! Ну дадут тебе десятку, вышку-то по нашей теме отменили! А братва тебя через месяц выкупит! Или на твое место кого-нибудь упакуют, а мы с тобой будем где-нибудь в Праге сидеть, чешское пиво сосать и пражскими колбасками закусывать, — вечный кайф, да и только!
На эстраде появилась группа музыкантов. Зазвучала музыка. Обозначились первые танцующие фигуры. Раздалось кроткое пение мобильного телефона. Мастино взял трубку и ответственно свел густые, колющие пространство брови. Из-за грохота дискотеки Буль не слышал, о чем говорит его напарник, но догадался, что речь идет об их сегодняшнем задании. Мастино закивал, словно те, что находились по другую сторону телефонной связи, могли сейчас наблюдать за его поведением и по достоинству оценить выказанное усердие.
— Поканали, брат! — Мастино сунул трубку в карман пиджака, взял со стула длиннополое пальто и встал со стула. — Труба зовет!
— Может, еще по полташке на счастье? — неуверенно предложил Буль. — Налить?
— Кому на счастье, а кому на погибель, — равнодушно произнес Мастино и направился к выходу. — Нет, бухать больше не надо! Мы сюда не нажраться пришли, а к работе подготовиться. Для этого дела надо созреть, но не переборщить, а то из тебя будет никакой охотник. Топай за мной!
Они вышли в холл, вызвали лифт и поднялись на свой этаж. Когда друзья шли по коридору, то им встретился невысокий мужчина в брезентовом плаще. Его лицо затенял поднятый капюшон.
— Вот это по кайфу! — заключил Мастино. — Один — ноль!
— Что по кайфу? — не понял Буль. — Ты это о чем?
— О том, что мы с тобой на этаже рыбака встретили! Значит, будет удача! Что ж ты, дружбачок, примет не знаешь?! — Мастино достал магнитную карту и открыл ею дверь. — Бери свою хлопушку и прячь за пазуху. Вниз и в машину! Скоро мы разбогатеем!
— Я тупею! Я тупею от этой работы, от этих людей, от этой жизни! Ты не представляешь, как в детстве, да что там в детстве — еще два года назад я так остро и незабываемо воспринимал краски и звуки окружающего мира, его запахи, его фантастические посулы… С каким трепетом, восторгом всматривался я в лица людей, — они сошли ко мне со страниц Гоголя и Достоевского! Я часами блуждал по городу и хмелел от своего соглядатайства за чужой жизнью! Торговцы и нищие, депутаты и проститутки, менты и наркоманы, — я знал про них все, я распоряжался их судьбами, я был автор! Я знал, что их жизнь начинается только тогда, когда я обращаю на них свое внимание, и замирают они в тех же позах — кто с пирожком, кто с истекающей дымом сигаретой — в тот миг, когда я почему-либо начинаю терять к ним свой колдовской интерес. — Геродот затянулся, плавно изъял сигарету из резко очерченного рта и, скосив к носу серо-голубые глаза, посмотрел на призывно мерцающий огонек. — Встретив очередной колоритный персонаж, я еле сдерживался от обморока, так захватывало дух, так билось сердце, так плавился мозг! Я отчетливо понимал, что никто вокруг меня не видит и не слышит того, что вижу и слышу я, что никому вокруг, увы, не дано моего зрения, моей памяти на мельчайшие, неуловимые для простого смертного детали, моего умения воспроизводить жизнь посредством пера и бумаги. Тогда я помнил все, и меня даже нисколько не удивляло, что на моем «жестком диске» можно уместить столько информации, включая рисунок паркета, которым я любовался в двухлетнем возрасте, и росу, которая искрилась на солнце перед зачарованными глазами пятилетнего дачника, и девичий взгляд, брошенный из вечности в вечность, который блеснул в толпе перед восьмилетним прохожим.
— Слушай, а почему ты пишешь? Ну как это у тебя вообще получается? — Еремей раскрыл ладонь левой руки, а правой с нарастающей силой опускал на нее резиновую дубинку. — Я вот тоже иногда пытаюсь что-нибудь сочинить или просто записать то, что было, ну то, что на меня подействовало. Пока ходишь, думаешь, кажется, забойные мысли сейчас весь кумпол разорвут. А как сядешь, бумагу перед клювом расстелешь, автомат возьмешь, — а слов-то и нет! В голове — тормоз! Натуральная босота! Если не секрет, скажи, откуда у тебя слова берутся?
Знаешь, я сам часто об этом думаю, почему одни могут писать, а другие — нет. Мне уже жаловались люди на то, что у них слова не рифмуются или проза не идет, — а для меня это даже странно! Я ведь все время что-то про себя пишу: у меня внутри целое бюро работает! А пишут, по-моему, знаешь из-за чего? По очень простой причине: человека не устраивает тот мир, в котором он оказался! Вот и создает этот в чем-то, как правило, ущербный человек свою модель мироздания, придумывает ситуации, распоряжается людскими судьбами. — Сидеромов еще раз насладился своей коричневой сигаретой и бросил ее в направлении железобетонной уличной урны, волею судьбы продолжающей свою службу в сторожевой заводской будке. — А потом-то, глянь: исторические фигуры с годами замыливаются, а какие-то Гулливеры да Буратино становятся с каждым веком все более живыми, осязаемыми персонажами! Да и исторические личности становятся нам известны благодаря кому? Тому же литератору, который взял да и запечатлел нам того или иного короля или людоеда. Конечно, в этих случаях не стоит уповать на объективность именитых или безвестных авторов, — что-то можно принять на веру, а с чем-то, конечно, можно и не согласиться. Я убежден, что писать беспристрастно невозможно! И потом, это же в любом случае образы! Что-то про них обязательно будет недосказано, а что-то явно преувеличено. Согласен?
