Кан Ся, прихрамывая, прошел к двери, толкнул ее и вошел.
– Чу! – позвал он. – Где ты, Чу?!
Жена не откликалась.
Полный тяжелых предчувствий, Кан Ся обошел все комнаты одну за другой, отметил следы краж и разорения, прошел в спальню и только тут заметил записку – прямо на стене, углем. Кто-то неведомый в первом же столбце иероглифов написал его имя, а затем и недлинное обращение: «Кан Ся, твоя жена Чу умерла через два дня после Праздника фонарей. Русские наступают. Мы уходим в Цицикар. Твой сосед Пэн Цзу».
Кан Ся прикусил губу и вышел из дома, около часа добирался до кладбища, нашел могилу жены, просидел рядом с ней до самого вечера, а когда стемнело, вернулся домой и соорудил из оставшихся в спальне рваных тряпок факел. Обошел весь дом кругом и, лишь когда дерево занялось и начало трещать, заплакал – последний раз в жизни.
* * *
Семенов прибыл в Благовещенск 27 октября 1900 года. Он не знал, что именно в этот день в далеком Мукдене русская военная и китайская имперская администрации решали грядущую судьбу всей Маньчжурии, а если бы и знал, то остался бы совершенно равнодушен.
Пока он, хоронясь от своих, добрался до родной земли, его трижды чуть не арестовали русские, дважды ему пришлось отстреливаться от хунгузов и один раз его едва не зарубил вынырнувший из леса в поисках пропитания грязный и заросший китайский солдат. Поручик и теперь не был вполне защищен: первый же патруль мог проверить его документы и сделать единственно верный вывод: перед ними дезертир.
Но Семенову это было почти безразлично. Война высосала из него все силы, воспитала стойкий рвотный рефлекс на все восточное, а под конец еще и сделала убийцей. Все так же горбясь и стараясь не попасться на глаза патрулю, Семенов прошел по гулкому дощатому причалу, свернул на широкую, хорошо утоптанную тропу и отправился в единственное место, в котором он мог рассчитывать на еду и лежанку.
Все было узнаваемо: те же бесчисленные тропинки, те же заросли шиповника, те же реквизированные лодки без весел на берегу… Но каким же запущенным было это место: тропинки заросли, лодки полузатоплены… И лишь у самой караулки на Семенова повеяло жизнью.
Семенов ускорил ход. На широкой поляне перед черным бревенчатым зданием собралось кругом человек двадцать казаков, а над всеми возвышался все такой же неколебимый испытаниями и годами жизни Зиновий Феофанович.
– А ну, Ванька, покажи ребятам, как медведь мужика в лесу дерет! – весело крикнул Зиновий.
Семенов протиснулся меж казаков. Сын лодочника Бао, одетый в строго по размеру сшитый казачий мундирчик, косолапо брел вдоль круга, тоненько рыча, растопырив руки в стороны и очень похоже изображая медведя.
Казаки покатились от хохота.
– А теперь покажи, Ванек, как манза на базаре торгуется! – азартно затребовал Зиновий и вдруг увидел Семенова. – Бог мой, Иван Алексеевич?
Сын Бао под громоподобный хохот казаков начал в самом комическом виде изображать китайца, а Зиновий крепко обнял поручика и долго держал, прижав к себе.
– Живой…
Семенов выдавил в ответ что-то невнятное, позволил повести себя в караулку, на ходу обдумывая, что врать, как вдруг его словно ударили под дых.
– Кан Ся?! Вы?!
– Чего ты встал? – не понял Зиновий Феофанович. – А-а-а, китайца увидел! Мы его пару дней назад в Айгуне взяли: дом подпалил, во скотина какая, да?
Семенов непонимающе тряхнул головой. Тощий, седой, изуродованный шрамами через все лицо начальник айгуньского следственного отдела, капитан полиции, а затем еще и агент имперской контрразведки Кан Ся сидел на прикованной к бревну цепи – той самой, на которой еще с полгода назад держали медведя.
– Пошли-пошли, – силой протащил поручика мимо китайца Зиновий Феофанович, – я тебя водочкой попотчую.
Они вошли в караулку, и Зиновий Феофанович налил водки, но голодный, усталый Семенов и после первой, и после второй оставался трезвым, и только мысли вращались в голове с немыслимой скоростью.
Они так и не выяснили отношения до конца, и Семенов до сих пор не был уверен, что понимает чертова китайца. И когда Зиновий Феофанович, вывалив на поручика все, чем поразил его за последние четыре месяца маленький и уже окрещенный в православную веру Ван, отправился проверять посты, поручик вышел во двор и встал напротив бревна.
– Ну, здорово, Кан Ся, – напряженно выдохнул он. – Видишь, как закончилась твоя карьера… А все угрожал…
– Ты виновен, – поднял голову Кан Ся. Семенов грустно усмехнулся: он действительно был виновен, хотя вовсе не в том, что вменял ему бывший капитан айгуньской полиции.
– Я не делал этого, Кан Ся, и ты это знаешь.
– Нет, Иван Алексеевич, не знаю, – покачал головой Кан Ся. – Все указывает на тебя.
– И ты что – пришел за мной? – пришла Семенову жуткая в своей фантастичности мысль.
– Нет, Иван Алексеевич, я вернулся в свой дом, – громыхнув цепью, откинулся на бревенчатую стену Кан Ся. – Только и всего. Но оказалось, что мне уже не нужен дом. В нем никогда не было детей, а теперь нет и жены. Вокруг моего дома не живут соседи, а по моей земле ходят русские патрули.
Семенов опустил голову. С той самой секунды, как он покинул армию, у него тоже не было дома, да и родная земля теперь вовсе не была по-прежнему безопасной.
– И что теперь? – скорее самого себя, чем Кан Ся, спросил он.
– А ничего, – тихо произнес китаец, – мертвому не нужен дом; мертвому нужен покой.
Поручик вздрогнул; он вдруг понял, что по канонам офицерской чести должен застрелиться, как отец.
«Но я ведь никогда не хотел быть таким, как он!»
Он вдруг вспомнил, как в первом классе гимназии мечтал стать путешественником, чтобы плавать под парусами к далеким теплым островам и выменивать у черных от загара туземцев золотые самородки на зеркальца и стеклянные бусы!
«Бог мой, какая глупость…» – стыдливо усмехнулся поручик и вдруг замер.
Там, глубоко внутри, явно рождалось что-то новое, доселе незнакомое. И это новое определенно знало, что мечтать об островах и самородках ничуть не глупее, чем стреляться из-за того, что у тебя не получается есть и спать после убийства человека.
«Наверное, только такой дикий человек, как этот тунгус Курбан, может убивать, не считаясь со своей совестью, – подумал он. – Или такой фанатичный, как этот китаец Кан Ся… А может, это он и делал?»
– Скажи мне, Кан Ся, только честно, – выдавил поручик. – Все эти жертвы, спущенная кровь… Это не ты делал?..
– Вы, варвары, глупые люди, – громыхнув цепью, улегся на бревне, будто у себя дома, Кан Ся, – полмира захватили, а одного не поймете: что чужой кровью полито, твоим уже не станет.
Семенов вспомнил, сколько китайской крови было пролито в Мергене, Цицикаре, Бодунэ, а потом еще и здесь, на берегах Амура, и содрогнулся.
– Подожди, Кан Ся, – словно тот мог куда-нибудь уйти, попросил он, – я скоро вернусь.
* * *
Курбан подошел к бревенчатой караулке уже в темноте. Огляделся по сторонам, увидел прикованного к бревну толстенной медвежьей цепью Кан Ся и улыбнулся: китаец не был серьезной помехой.
Собственно, место, в котором будут открыты Врата Преисподней, он вычислил сразу, еще в Мукдене. Изо всех изображенных на карте мест было только одно, где земли Орус-хана вплотную приближались к землям Цинов, – Амур. Именно здесь он проводил к Эрлику свою любимую бабушку Курб-Эджен, именно здесь он увидел первого посланника богов – Бухэ-Нойона – и именно здесь он узнал священную волю Эрлик-хана. Так что сходилось все!
А когда Курбан, поболтавшись в Айгуне и Благовещенске, услышал, что этот старый дурак Феофаныч с двуглавой птицей Гарудой на кокарде пригрел на груди, а затем еще и покрестил в русскую веру дитя Дракона, стала понятна и вторая часть пророчества. Неизвестным оставалось лишь время…
Шаман и понятия не имел, что прямо сейчас в Мукдене четырнадцатый час подряд русские генералы пункт за пунктом навязывают подавленным поражением китайцам бессрочную оккупацию всей Маньчжурии. У него были свои методы, и, кинув альчики, он достаточно точно узнал, когда наступит указанный спутниками Эрлика «час слияния Дракона с Птицей». И когда указанный час наступил, он пришел.
* * *
Увидев сероглазого скуластого толмача, Кан Ся так сильно взволновался, что даже забыл о цепи и привстал. И когда монгол прошел мимо него в караулку, а через несколько минут как ни в чем не бывало вышел обратно со спящим Ваном на руках, Кан Ся вскочил и кинулся наперехват.
Толстое железное кольцо впилось в ногу, и Кан Ся рухнул на землю.
– Караул! В ружье! – страшно заорал он. – Эй! Вы! Спите, что ли?!
Ответом была полная тишина. Кан Ся вскочил на бревно, ухватился руками за ставни и с усилием подтянулся к окну. Все трое оставшихся в здании казаков так и сидели за столом с картами. Вот только головы их были одинаково откинуты назад, а мундиры залиты кровью.
