Заправочная станция возникла как-то вдруг, как некий аванпост сложного и разветвленного бизнеса в унылой безлюдной пустыне. У заправки стоял мини-фургон с полудюжиной монахинь, черных монахинь с улыбчивыми черными лицами, смеющихся. В тени сидели два байкера; они обливали водой из бутылок сожженные солнцем лбы.
Набрав воды и заправив машину, беглецы купили орехов, вяленых яблок и несколько полосок вяленого мяса. Потом снова сели в машину. Бесконечная черная лента дороги продолжила разматываться в пустоте.
Ангус все продолжал говорить, как будто видел в беседе способ заглушить воспоминания о том, через что им пришлось пройти. Дэвид был только рад этому; он и сам постоянно гнал прочь мысли о том, что они все пережили прошлой ночью.
— А теперь вы мне скажите, вы оба, — заявил Ангус, отпив немного воды из бутылки. — Нам ведь необходимо знать, кто именно нас предал, так?
— Да…
— Но мне кажется, это совершенно очевидно. Это ведь ты?
— Нет, — удивленно ответил Дэвид.
Ангус продолжил недовольным тоном:
— За тобой начали присматривать еще там, в Свакопе. И тот парень, Ганс Петерсен… Он ждал тебя. Ты думаешь, что ты и вправду вот так случайно наткнулся на него и он любезно согласился подбросить тебя до нашего лагеря? Да ничего подобного. Я сразу заподозрил неладное, когда ты появился, но я был рассеян, как последний дурак, и ничего не предпринял. Просто не подумал.
Дэвид возразил:
— Не думаю, что это он нас выдал. Нет, он…
— Да чтоб тебя… это был он! Слоновий человек. Он хорошо известен в Намибии, он ненавидит нацистов, ему ненавистен любой намек на расистскую науку. Ему, скорее всего, сказали, что мы продолжаем эксперименты Фишера, и он согласился помочь — чтобы узнать, где мы… я так предполагаю.
— Мы не говорили ему, зачем сюда едем.
— Он уже это знал. Кто-то в Свакопе ему сказал, и он был готов подружиться с тобой, чтобы ты выдал ему местонахождение Элоизы… к счастью, я уже отправил ее отсюда… — Еще один глоток воды. — Ну, как бы то ни было, черт побери, мы добрались. Вот он, город ублюдков.
Они въехали в довольно большой город, окруженный заправочными станциями и металлическими бунгало. Вокруг торчали белые вышки телефонных ретрансляторов на голых пыльных холмах. В такой жаркий час улицы были широкими и безжизненными. И все они носили пышные немецкие наименования: Банхофштрассе, Кайзерштрассе… Крупные собаки бегали за высокими проволочными оградами. Девушки с кофейной, с оранжевым оттенком кожей смеялись перед розовым строением с вывеской: «Бассейн». Дэвид опустил стекло и уставился на покупателей, заходящих в супермаркет «Спар».
Люди здесь были ошеломительно красивыми. Как Альфонс. Кофейного цвета кожа, миндалевидные глаза, невероятно изысканно очерченные скулы…
— Да кто такие эти бастеры?
Ангус объяснил:
— Это потомки смешанных союзов… союзов между крепкими, здоровыми немецкими поселенцами и миниатюрными людьми койсанских племен — прославленных бушменов из солончаковых пустынь, возможно, также нама и дамара. Это тоже племена миниатюрных людей. Немцы и бушмены давали потомство в XVIII и XIX веках. В Капской колонии. Здесь поверни налево… вот тут, приехали… — Голос Ангуса надломился. — Здесь живут родные Альфонса. Я познакомился с ним в университете в Виндхуке. Мне был нужен помощник… он был так прекрасен… прекрасный бастард из Рехобота…
Эми посмотрела на Дэвида. Потом сказала:
— Ангус, если хочешь побыть один… мы можем…
— Нет-нет. Со мной все в порядке. Я в порядке. Позволь кое-что объяснить, Эми. Бастеров ненавидели и презирали все, и немцы, и племенные народы, потому что это было уж слишком необычно — родиться, так сказать, между кастами; они выглядели смесью уж слишком разнородных начал. Из-за расовых предрассудков их постепенно вытеснили на север, на другую сторону пустыни, в Намибию. И они осели здесь, на довольно высоком плато, к югу от Виндхука. Разводили скот. — Ангус ткнул пальцем назад, в сторону мясной лавки, мимо которой они только что проехали — с солидными решетками на окнах. — Они стали отдельной народностью, с собственным флагом и гимном. Народом бастардов. Именно это и означает слово «бастер». Бастард, ублюдок. — Ангус хмыкнул. — Так они и существуют здесь по сей день. Драгоценный генетический пережиток. Уникальное смешение генов сделало бастеров экстатически прекрасными — кофейная кожа, высокие скулы; иногда у них бывают светлые волосы, но при этом все равно смуглая кожа. Буквально самый красивый народ в мире. Да вы и сами можете видеть… посмотрите на тех девушек возле почты. Ошеломительно. Они любят алкоголь, азартные игры, всяческие авантюры. И они жутко скандальны и любят подраться. Каждый раз, как выпьют. Ладно, подождите меня немного. Пять минут.
Они остановились перед ярким голубым бунгало с баскетбольным кольцом у гаража, с высокой проволочной оградой вокруг аккуратной, хотя и излишне строгой зеленой лужайки. Такой дом вполне мог стоять где-нибудь в Америке, если не брать в расчет обжигающее африканское солнце, акации вдоль улицы и странных, стройных, прекрасных людей с высокими скулами, смеющихся на ступенях лютеранской церкви и возле подражающего дворцу аляповатого зеленого игорного зала по соседству.
Дэвид и Эми молчали. Они сидели в раскаленном автомобиле, и Эми коснулась руки Дэвида, а он в ответ сжал ее пальцы, и они молчали.
Вскоре шотландец вернулся.
— Это было… забавно, — сказал он, сев в машину, и отмахнулся от возможных вопросов Дэвида. — Держи теперь на юг. Нам нужно просто добраться туда. Добраться до Шперргебита как можно быстрее. И все. Вперед!
Они поехали, и Ангус снова начал говорить, говорить… Он рассказывал о бастерах и Евгении Фишере. Казалось, его бесконечная речь служила ему чем-то вроде лекарства. Дэвид вслушивался в гипнотизирующую болтовню шотландца. Эта болтовня отчасти успокаивала, отчасти тревожила. Пустыня вновь окружила их, а они все катили на юг по прямой черной дороге со скоростью сто миль в час. Шоссе было таким пустым и прямым, таким хорошим и гладким, что Дэвиду казалось — они могли бы увеличить скорость до трехсот, чтобы поскорее оставить позади эту пустоту. И не было никаких машин.
— Ты ведь хотел бы узнать, почему Фишер явился сюда. В Рехобот. В Намибию. Да? Так?
Дэвид пожал плечами:
— Пожалуй.
— Ответ прост. Потому что здесь — настоящий рай для тех, кого интересует генетика, вроде Фишера. В Африке вообще наибольшее количество генетических вариаций, чем можно отыскать где-либо в мире. А в Намибии их больше, чем где-либо на этом континенте. Столько племен! От нама до чистокровных буров. И у меня есть образцы крови всех! Я собрал все. Я даже добрался до койсанов, бушменов! Предки Альфи… Они были так важны для экспериментов фишера. Теперь нам нужно свернуть направо, с дороги. Вон на ту тропу.
И они мгновенно очутились в другом мире. Машина громыхала по затопляемой низине, мертвой, насыщенной пылью и выпарившейся солью. Дюны здесь были гораздо ниже.
Ангус тем временем продолжал:
— Итак, чем здесь занимался Фишер? Он был уверен, что в строгом смысле бушмены — особая ветвь человечества, особая разновидность людей. Конечно, они ведь самым уникальным образом приспособлены к жизни в сухих песках пустыни. Они очень маленького роста и чрезвычайно проворны, но в остальном такие же, как все люди. Просто они в процессе эволюции мудрейшим образом приобрели миниатюрность. Как японская электроника. Я называю их «бушменами Сони».
— То есть? Но в чем тогда их отличие?
— У бушменов отличающийся набор генов и физиогномика. И стеатопигия.
— Стеато… что?
— Очень большие задницы. Это такая форма адаптации к суровому климату и регулярно повторяющемуся голоду. Как горбы у верблюда. А у женщин имеется то, что называется «готтентотским фартуком». Фрэнсис Гальтон, великий ученый-евгеник, назвал это гипертрофией малых половых губ. Что, конечно, сказано весьма деликатно. Он вообще-то измерял вагины этих женщин с помощью секстанта.
— То есть ты утверждаешь, — заговорила Эми чуть дрожащим голосом, — что женщины-бушменки, готтентотки или кто там еще, что у них… другие… гениталии?
— Да. Именно так. У них другое влагалище, по-другому устроены половые губы. Они раздуты и слегка перекошены. Если бы бушмены были… ну, скажем, морскими чайками, систематики выделили бы их в самостоятельный вид. Точнее, подвид. — Ангус улыбнулся, посмотрев в зеркало заднего вида на ошеломленное лицо Дэвида. — Кстати, разве это не странно — что Евгения Фишера, величайшего евгеника после Гальтона, назвали именно Евгением? Ген. Это как если бы родители Чарльза Дарвина назвали сына Эволютом, а не Чарли. — Ангус помолчал. — Но это совсем не значит, что Фишер был настоящим убежденным расистом. Он им не был. Находясь в Намибии, он подружился с Келлерманами. Ему нравились образованные, интеллигентные миллионеры-иудеи в Йоханнесбурге и Кейптауне… и их прекрасные жены-иудейки. И, в общем-то, он неплохо относился к зулусам. Ладно, где это мы?
