Панельные пятиэтажки к самому обрыву срезанной сопки подтолкнули старый двухэтажный деревянный дом. Внизу — притаившийся мрак кустов и деревьев, там разные таинственные события и ужасы, а еще ниже — разноцветные елочные гирлянды на бухте.
Шлепанье подошв по утрамбованной земле, смех — усталый многообещающий игривый, злорадный; светящиеся желтые, красные, голубые, зеленые окна. И неистребимо резкий запах жареной рыбы — вездесущий дух любого города на морском побережье. У раскрытой, покосившейся двери подобострастно извивается дворняжка, умильно мерцают глаза, пыльный хвост стучит по земле, бокам. Непонятно, подачку она выпрашивает, или же приветствует одну из хозяек старого дома.
Занозистые, изрезанные ножами, перила лестницы, скрип, оханье, аммиачная вонь кошачьей мочи.
Длинная узкая комната, пахнущая пылью и заброшенностью. От голубоватой до пола тюли и такого же цвета узоров на обоях веет холодком. Вытертый кожаный диван и два кресла. Коричневый старомодный шкаф широкой спиной прижался к стене. За стеклянными пыльными дверцами — книги, толстые корешки желтеют потемневшей, облупившейся позолотой букв.
Никелированные спинки двуспальной кровати под пестрым покрывалом отражают яркий свет скромной люстры. Крут холм подушек под прозрачной кисеей. Краска на полу кое–где облезла, темнеют щели, под ногами кряхтят и ноют половицы. Круглый низенький столик у окна, на вышитой салфетке (по черному фону красные маки) белый телефон. На стене большой женский портрет.
— Мама, — сказала девушка, — она в юности была, как мадонна, только красота счастья не принесла. Чрезмерная красота всегда трагична…
Ксения подтянула гирьку давно замерших ходиков, по своим ручным часам подвела стрелки.
— Завтра на работу не опоздаешь…
Зрачки Бармина сжались до маленьких ярко–черных точек, зелень глаз посветлела: «Она же каменный рябчик!.. Дикуша!.. Не–ет, петельку на палке не надвинешь на головку, не дернешь…»
Ксения ладонями вверх протянула руки, потемневшие глаза влажно мерцали в ярком свете, тонкие дуги бровей нежным рыжеватым пушком сошлись на переносице.
— Тронь, не бойся, видишь какая кожа жесткая! Это от сетей, я в порту в цехе их чиню и вяжу. Бабы кругом, песни поют, светло и хорошо на душе. Но потом вдруг сцепятся, и чего–то делят–делят!.. А причина — такая мелочь, смешно на нее столько нерв и чувств тратить. Сразу становится скверно, как будто машина грязью окатила. Или поймаешь на себе мужской взгляд, лицо вроде хорошее, а в глазах и на губах что–то неприятное. Может, я была бы другой, не такой привередливой, если б не один случай…
Она внезапно умолкла, словно за спиной Бармина кто–то предостерегающе к губам приложил палец. Но тут же она звонко рассмеялась, отчего вздрогнул Бармин.
— Так и не спросила, как тебя зовут!..
И уже важно, с юной серьёзностью:
— Ну, вот, Николай, ты теперь в этой квартире будешь жить, я здесь редко бываю. С тех пор, как умерла, мама, не могу… Живу у бабушки, простыни возьмешь в тумбочке. Пожалуйста, — она ласково–просительно заглянула ему в лицо, — не ложись на кровать, лучше на диване. На кровати все так, как после похорон мамы…
* * *
Такси, ныряя в подсохшие колдобины, меча в небо два желтых конуса света, долго петляло по закоулкам «Шанхая» старого города. За дощатыми заборами на цепях хрипели грудастые псы, задыхаясь от бессильной злобы. Под неверным светом всполошено кипела листва ясеней, лип и тополей.
У ворот бабушкина дома, прощаясь, Ксения пожала его руку и серебристо рассмеялась:
— А я тебя давно приметила, ты на автобусе ездишь на работу и сходишь возле складов…
* * *
Давно не испытываемая Барминым сладкая тишина одиночества! Нет постоянных наблюдающих неприятных глаз чуждых людей. Ходики, как бурлаки на Волге, на стене медленно тянули баржу времени. Он съел банку рыбных консервов, выпил две кружки крепкого чая. Испорченные цементом темные жесткие ладони умиротворенно лежали на белой в голубых цветочках клеенке стола.
«Какое у нее нежное, мягкое, но в то же время торжественно звучавшее, державшее на расстоянии, старинное имя! В начале, словно котенок ластится к руке, а в конце холодит недоступностью: не я… не я… Дикуша от неосторожного движения срывается с ветки, и петелька ловит воздух…»
Престарелым вороном скрипнула стеклянная дверца шкафа. Пальцами, лаская корешки, он пробежался по корешкам томов и вытащил один….
Свежа и прохладная накрахмаленная простыня, где–то под кожей дивана стонут пружины. Бармин наугад раскрыл «Преступление и наказание» Достоевского…
«Старуха взглянула было на заклад, но тотчас уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту, ему показалось даже в ее глазах что–то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадывалась…».
Неприятно пораженный Бармин резко захлопнул книгу. В уши сразу рванулись до этого неразличимые звуки: где–то далеко надоедливо тарабанила музыка, на кухне угрожающе рычала и чавкала раковина, за стеной настырно и жалобно плакал ребенок. Весь дом постанывал, покряхтывал. Под половицами мыши, хрумкая деревом, догрызали состарившееся тело дома. Как сирена, как горный обвал в скрипящей, шуршащей, потрескивающей тишине грянул телефон. Он настойчиво требовал к себе. «Может, это Ксения?..»
Ответ последовал не сразу, пауза затянулась секунд на пять, потом глухо, как сквозь толстую материю:
— Ты кто?
— А ты?
В ответ злобный мат и короткие гудки. Близко придвинулась, забытая было, тревога, дыша льдом, насмешливо, всепонимающе заглянула в глаза… Опасностью повеяло от голубоватых стен… «Выпить бы…» — тоскливо ворохнулось в груди. Как шум пауков в спичечном коробке, в ушных мембранах неумолкаемо вибрировал злобный, неприятный мужской голос, к тревоге примешивая ревность.
Бармин в темноте долго лежал с открытыми глазами…
* * *
Теперь у Бармина появился какой–то смысл в жизни. Он пока не представлял это будущее в твердо очерченных границах, даже боялся думать о нем, словно боялся вспугнуть… Но все равно ему стало легче и светлее жить.
После работы, забежав в магазин за продуктами, он мчался домой, боясь проворонить звонок Ксении. Говорила она не, спеша, обстоятельно, наверное, звонила от хорошо знакомых людей, которым доверяет. Бармин за эту последнюю неделю ни разу не выпил, хотя очень хотелось. И все же ему было как–то неловко, что она не приезжает, ведь в квартире, по сути дела, проживает совершенно незнакомый, чужой человек.
…Не предупредив по телефону, в воскресенье она позвонила в дверь.
Золотистая блузка с квадратным вырезом, длинная юбка, на плавной шее с легким загаром белая нитка жемчуга. Овальными вишнями — маникюр. Длинный палец пианистки охвачен золотым, ажурным кольцом (наверное, фамильное), драгоценный камень зажигался то лиловым, то розовым, то фиолетовым огнем. Такие же камни–хамелеоны в мочках ушей.
Лицо девушки очень серьёзно, во взгляде одновременно решимость и какая–то странная обреченность. С таким выражением лица люди делают неимоверно трудный шаг, разом меняющий всю их последующую жизнь. Делая этот шаг, они еще не знают, лучше им будет или нет. Отсюда решимость и обреченность в едином сплаве…
— Да зачем тебе эта вонючая общага и паршивый Славик! — неожиданно взорвался Бармин, и замолчал, испугавшись внезапного раздражения, могущего ее отпугнуть. Пальцы нервно зашарили в кармане, ища сигареты. Все–все опять вдребезги!.. Он уже было начал забывать о вонючем отстойнике… А ведь недавно, как славно было после работы лежать на диване и читать. Даже если у них ничего не получится, он готов защищать её, любить, как сестру. Ведь, считай, уже загибался, затягивала собачья жизнь бичевая. Еще немного, и затрещали бы у него скулы, как у тех мужиков, трусливых от бездомной скитальческой жизни. И не ответит он ударом на удар…
Умоляюще смотрят два серых чистых глаза. Ему невыносима монашеская скорбь в уголках свежего розового рта. «Меж двух огней!..» Но почему именно ей надо непременно идти туда, глядеть на кирзовые рожи обмылков? Нет, бесполезно допытываться, она сумасшедшая, вон огонек в глазах какой–то странный. Хрен с ним, что сумасшедшая, теперь мне без нее никуда, теперь за нее другим буду глотки рвать!..
— Мне надо обязательно увидеть его… Я сейчас тебе не могу сказать, почему, но потом всё узнаешь…
Томительное предчувствие сжало сердце Бармина. С такой красотой нельзя опускаться на дно помойки… Пятый этаж, угловая комната, кто услышит. А с ней, волей–неволей, уже не будешь таким, как когда его рано утром похмельного прижали к окну и сняли с руки часы. «Суки, последняя родительская память, больше ничего не осталось!..»
* * *
Цокают ее высокие каблуки, покачивается золотая сумасшедшая головка на плавной шее. Встречные мужчины напрягаются, и оборачиваются: ведь она — пейзаж, в который даже издали хочется всматриваться… Странная, простодушная, крупная, с полудетским лицом, трагическим ртом и глазами. Евгения? Но насколько причуды той сейчас кажутся смешными и несерьезными! Хотенье этой ушедшей в себя красавицы отдает запахом крови. В сумке Бармина бутылка водки, батон колбасы. На самом дне, завернутый в две газеты, тяжелый молоток с желтой отполированной ручкой. Незаметно от Ксении взял на кухне.
