Страшный костяной звук!.. Под тяжелым железом молотка хрустнула ключица Генки. Всесильный, страшный «Чубчик» извивающимся, белесым червем под ногами Бармина, розовая пена на прикушенных от боли губах. С взглядом сомнамбулы пацан забился в угол, залез на спинку кровати.
— А-а!.. Х… с тобой! — брызнула известка, молоток в стену вмял лицо шлюхи с оранжевыми грудями на ладонях.
— Коля–а–а!.. — сквозь багровую дымку и шум в ушах до него донесся предостерегающий голос Ксении.
Бармин, не оборачиваясь, отклонился в сторону, он сейчас видел затылком, чувствовал лопатками. На полу вдребезги разлетелась тяжелая табуретка. И опять страшный костяной звук на жидковолосой макушке очухавшегося Славика. Магаданская, автовокзальная старуха вдруг отделилась от Славика и поплыла к выходу…
— А-а!.. — клокочет, хрипит, вздувается, рвется от сладких спазм горло Бармина. — Ведьма–а–а, опять здесь!..
Длинными, звериными прыжками он несется по бесконечному коридору за быстро уплывающей старухой. Возле ступеней лестницы на четвертый этаж Бармин опять услышал костяной звук…
Никого! Старуха исчезла, а под ногами скрюченный Славик, медленно расползаясь, глянцевито–влажно набухает страшное, красное пятно. В руках и ногах слабость, противная мелкая дрожь: хочется забиться куда–нибудь в угол, забыться, уснуть. Тошнота, как тогда в подвале, подступила к горлу. Сквозь багровый туман брезжит меловое лицо Ксении, ногти впиваются в запястье. Бармин тупо смотрит на лакированный квадрат сумочки, намертво зажатый в пальцах Ксении.
* * *
Туман карабкался по крутым откосам изуродованных сопок, где из песка и гальки щупальцами гигантских кальмаров торчали обрубленные, сухие корни выкорчеванных деревьев. За углом последнего дома — широкая магистраль. Красные сигнальные огни и свет фар слабо прорезали плотную стену тумана. Желтые, перемещающиеся полосы света на черном влажном асфальте, рев моторов, шелест шин легковушек. Подсвеченное прожекторами, низко и глухо желтело серое небо над портом.
— Да брось ты молоток! — задыхаясь от бега, крикнула девушка, и хрипловато захохотала. «Ха–ха–ха!..» — неудержимо с визгливой радостью, с полным освобождением от всего рвалось в низкое, глухо ворочающееся небо. Белеет запрокинутое лицо, свесились пряди волос, высокая грудь вздрагивает от хохота, могущего вот–вот перейти в бабью истерику. Ногти её больно впились в руку Бармина, где намертво зажата ручка молотка.
— Как он!.. Мамочка… Как он… Ой, не могу!.. Как он по коридору сиганул (ха–ха–ха), а ты следом с молотком и с криком «ведьма»! Милый, отчего «ведьма»? — резко прервала она нервный визгливый хохот.
Под железными пальцами хрустнули запястья девушки. «М–м–м…» — жалобно простонала она, от боли присев на корточки.
— Смешно, что я человека кокнул! — с усилием расцепил челюсти Бармин.
— Он не человек, ты же сам знаешь! — бешено крикнула она, и неожиданно звонко влепила ему пощечину. — Такие звери, подонки не умирают, они должны жить долго, у них нет души… Когда я обернулась, он приподнялся на локтях…
Ее слова немного успокоили его, возле угла большого дома впервые заглянувшего вглубь настоящего, цепенящего ужаса… Нет, Славика ему не жалко, тот, как вошь, но убить человека? Именно человека! Он испугался зверя, неожиданно проснувшемся в нём…
Разрешением всего сквозь ползущий, слоистый туман пробился изумрудный огонек такси… Глядя прямо перед собой, они молча, как подельники, сидели на заднем сиденье. Переплетя пальцы рук, ногами и бедрами они плотно прижались друг к другу. Устало–тревожные глаза меркли под полуприкрытыми тяжелыми веками.
* * *
Янтарное дрожавшее пятно на белой в цветочках клеенке. Незнамо как сохраненная бутылка болгарского коньяка узко, длинно и мучительно вытягивает шею… Пустой тюльпан фужера влажно поблескивает в пальцах Бармина. Комок тепла приятно разбухает в желудке, расползается по всему телу. Глаза Ксении отрешенно — туманны, она глядит на него и не видит его… Нежно–золотистым пушком соединились крутые коромысла бровей. В глубине зрачков девушки созревает что–то важное. Бармин догадывается… и не торопит ее. Ксения не замечает большую дыру в чулке, где матово белеет кожа икры, легко тронутая загаром. На гладкой щеке кривая, подсохшая царапина.
— Ты пока в спальню не заходи… я тебя потом сама позову… — опустив голову, наконец, хрипловато и тихо говорит она.
* * *
Ночная лампа, накрытая тонкой голубой материей, комнату опустила на дно голубого, прозрачного озера. Сквозь голубую, колеблющуюся тюль влажно дышала приморская ночь. На диване аккуратная стопка одежды девушки: тонкие чулки, покачиваясь от легкого сквозняка, черными пятками елозили по полу. Законом повторного явления Бармин вдруг увидел белую, узкую ступню подруги Евгении, подошвой сладострастно гладившую жесткий ворс ковра…
Он медленно наклонился над Ксенией, вдыхая душный, волнующий аромат волос, рассыпавшихся на снеге наволочки. Лицо девушки с закрытыми глазами неподвижно, прекрасно и чуждо… Страх неуверенности льдом окатил позвоночник, он отвел взгляд от страшной красоты лица, убившей в нем желание. Преодолев внезапное сопротивление девушки, вцепившейся в край шерстяного пледа, Бармин обнажил её грудь. Грудь Ксении, как у той женщины в душевой, исполнилась для него своим, отдельным от всего тела, сокровенным смыслом… Лицом он зарылся в упругую нежность, ноздрями и губами жадно впитывая пьянящую теплоту и запах юной кожи. Грудь вздрагивала, твердела, вбирая его в себя, растапливая в нем лёд неуверенности. Приподняв голову, он вгляделся во всегда скрытую тайную красоту. Молочно–белая, с широкими золотисто–коричневыми кругами вокруг сосков, грудь излучала теплое, голубое сияние, согревая сердце, вливая в него прежнюю уверенность и крепость…
Бармин почувствовал страх напрягшейся Ксении, который она усилием воли старалась подавить… Она была, как мертвая, ни единым движением не разделив с ним наслаждения.
Потом пришло разочарование и даже какая–то обида, словно его обманули. Бармин отмахивался от этих чувств, считая их неблагодарными, несправедливыми, но они все время навязывали свое существование. Раньше ему было безразлично: первый он у женщины или сотый, но с Ксенией… Тут уже другой, более жесткий счет.
— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — девушка неумело поцеловала его, просто губы крепко прижала к его губам, — но ты у меня первый… ТОТ (она сделала акцент на этом слове) не в счет… Ах, как сейчас мне хорошо, милый! — она щекой потерлась о его мускулистую грудь. — Словно цепи с меня спали, и открылась дверь тюрьмы, которую никто не видел. Прошлое? Балетные пуанты, мечты, розовый туман… Вдруг тебя неожиданно хватают, ломают руки, и, как в навозную кучу лицом, кидают во взрослую жизнь! Седые волосы в пятнадцать лет, сейчас не видно, исчезли… отчаяние, тоска отвращение, и тот обрыв всегда в мыслях…
Голая, она сидела на пятках, прозрачно–голубые тени дрожали на груди, пухлом животе, густели в глубоком пупке, во всех выемках и складках тела. Голубовато, влажно, со спокойной грустью мерцали глаза, голубовато — золотые пряди запорошили круглые плечи. Меж длинных пальцев — сигарета, изломанным, серовато — голубым клинышком дымок.
— На очной ставке я не в силах была взглянуть в его лицо, глаза, казалось, сердце разорвется от ужаса. У мамы сразу село сердце, мы с ней такие нервные, впечатлительные. Мама у меня однолюбка, когда–то не простила измену, и всю жизнь одна. Я вся в неё… После выпускного вечера пришла, а она в кресле сидит… мёртвая. А ТОТ через два года должен освободиться… Думала уехать куда–нибудь, да разве бабушку бросишь одну. Руку пожму однокашнику, и какое–то отвращение, тянет тут же вымыть руку или вытереть чистым платком. А Славик?.. Когда ты о нем начал тогда у обрыва, меня точно током ударило! Вдруг появилось смертельно непреодолимое желание увидеть его… Это похоже на… когда ты стоишь рядом с рельсами, а мимо проносится поезд, так и тянет под колеса. Может, это завихрение воздуха? Мысль появилась странная, страшная, если увижу его, то навсегда отрешусь от себя такой. Ведь с таким грузом в душе нельзя долго протянуть, рано или поздно, конец! Пусть этот переход в себя другую будет мучительным, страшным, но он должен был произойти… Я у ТОГО помню лишь руки, короткие, толстые пальцы в рыже–буром густом волосе, они, как мохнатые пауки–птицеловы, в каком–то постоянном движении. У Славика такие же руки. А когда ты его молотком… — ты не думай, я не жестокая — у меня в душе словно какой–то нарыв лопнул, мучивший столько лет! Я будто проснулась, очнулась от жуткого сна, стало легко и просто, словно спало какое–то наваждение, заклятие!.. А ведь это и было заклятие — видеть мир, населенный только чудовищами, ощущать постоянную опасность.
