– Минуточку, – сказал он. – Если вы думаете, что эти ребята знали о том, что их прослушивают, так тому и быть. Но если вы полагаете, что они об этом догадались в процессе слежки, то вы неправы. Я ведь там был и не заметил никакого подвоха. Мы выходили поесть, мы расходились, но ни разу нам не встречались одни и те же лица, не было никого подозрительного.
– Ты мог не заметить, – провозгласил комиссар.
Матера, выпрямившись, отделился от стены. Нос и кожа под глазами внезапно покраснели, словно он надел полумаску. Сигара хрустнула в пальцах.
– Извините, но даже вам я не позволю.
– Не заводись, Матера, – оборвал его комиссар. – Не стоит. Посмотри сюда, и все поймешь.
Инспектор Ди Кара снова склонился над тележкой и на этот раз включил видеомагнитофон. Грация вскочила с табуретки и кинулась к столу, чтобы не мешали блики. Она вытянула шею, оперлась рукой о комиссарское кресло, изогнулась над его плечом. О том, что начальник учует запашок, исходящий от нее после трех дней без душа, она уже не думала.
Кассета была заранее установлена, и в экране телевизора, в верхней его части, показалась парадная дверь дома, где скрывался Джимми. Неподвижная, серая, наглухо закрытая. Быстро мелькали белые циферки таймера в правом углу. Секунды беспрестанно сменяли друг друга в конце полосы, показывавшей три часа десять минут.
– Этот дом, – начал инспектор Ди Кара, – настоящий многоквартирный барак постройки семидесятых годов.
– Мы это знаем, – перебил Саррина. – Мы там торчали целых три дня. Два одинаковых корпуса, две входные двери, две лестницы. Больше никак нельзя войти. Оба корпуса семиэтажные, по две квартиры на этаже.
Ди Кара вздохнул. Нагнулся, нажал на кнопку «стоп». В кадре показалась все та же картинка: запертая парадная дверь, темный стеклобетон карниза, кусочек улицы впереди, конус света от фонаря, бледный, испещренный неподвижными тенями.
– Успокойся, коллега, – сказал Ди Кара, все еще наклоняясь вперед, не снимая пальца с клавиши видеомагнитофона. – У меня и в мыслях нет вас подкалывать. Я только хочу сказать, что в этих чертовых бараках живет как минимум сто человек, и если даже уголовный розыск пройдется по всем квартирам, чтобы вычислить, не запечатлелся ли на пленке кто-то, кто в доме не живет, полной уверенности все равно не будет.
Наконец он нажал на кнопку и, задыхаясь оттого, что говорил так долго, согнулся пополам, потом откинулся на спинку стула.
– Грация, – спросил комиссар, – сколько, по-твоему, их было?
Что-то такое предвещала картинка на видео, чего-то от нее ждали. Грация не сводила глаз с экрана, даже перестала покусывать щеку.
– Боевая группа из двух человек, – ответила она. – По меньшей мере из двух. На стреме никто не стоял, Саррина бы его заметил. – В этом, правда, она не была до конца уверена.
– В самом деле, – подтвердил Ди Кара, – у нас двое подозреваемых. Вот первый.
Подъехал юноша на велосипеде, а перед тем, словно сигнализируя о его прибытии, погасли и снова вспыхнули фонари. Лет двадцать–двадцать пять. Типичный студент. Высокий, худой, с длинными нечесаными волосами, собранными на затылке в курчавый хвост. Облегающая блекло-коричневая футболка до бедер, кирпичного цвета хлопчатобумажные брюки. Кроссовки. Черный рюкзачок между лопатками. Рыжеватая бородка, в тон штанам и кудлатому хвосту; короткая, редкая, козлиная, вся состоящая из пары завитков, закрывающих подбородок. Прислоняет велосипед к стене дома, со стороны улицы, у самой границы кадра, раскручивает цепь, намотанную на руль, продевает ее сквозь спицы колеса и закрепляет за что-то невидимое, находящееся вне кадра. Потом открывает парадную дверь своим ключом и заходит внутрь.
– Вот, – повторил Ди Кара, нажимая на кнопку быстрой перемотки. – Это – первый. Через десять минут начинается шум у двери Джимми. Но есть и еще один.
– Я его помню, – сказал Матера.
– Я тоже, – подтвердил Саррина. – В нем не было ничего особенного.
– Только то, что он вышел через двадцать минут после последнего выстрела, – возразил Ди Кара. – Но не в этом дело. Вот, посмотрите.
На таймере четыре десять. Из серой двери выходит мужчина лет под пятьдесят. Низенький, сутулый, редкие седые пряди сплющены на висках и начесаны на круглый голый череп. Синяя спецовка под серой лыжной курткой, желтые и красные полосы на выцветших рукавах. Во рту почти докуренная сигарета, правая рука сжимает ручки спортивной сумки, старой, тоже почти потерявшей первоначальный цвет. На пороге он останавливается, делает затяжку, пальцы свободной руки сомкнулись на фильтре, глаза сощурены, рот искривлен в злобной ухмылке; потом движением среднего пальца окурок выщелкивается из губ. «Найти этот хабарик», – подумала Грация. ДНК по слюне.
– Что-то тут не так, – покачал головой Матера. – Парень приковал велосипед, прежде чем войти. Зачем бы это, если он собирался убить троих.
Комиссар улыбнулся. Откинулся на спинку кресла, подложив под голову сцепленные пальцы. Чуть не стукнулся о Грацию, которая быстро отпрянула, чего, кажется, никто не заметил.
– Ну, Саза, – вздохнул комиссар, – скажи им, и на том покончим.
– Я тут поиграл с одной программой научно-исследовательского отдела, касающейся сличения антропометрических показателей.
Грация кивнула, как будто обращались непосредственно к ней, хотя Ди Кара все время смотрел на комиссара. Она хорошо знала эту программу. Компьютер выделял ключевые характеристики человеческого лица. Преобразовывал в цифровые данные фотографию или фотограмму, рассчитывал расстояние между глазами, лицевой угол, длину ушей и сводил все это в формулы, которые можно было сопоставить с аналогичными формулами, полученными при анализе других лиц. Так удавалось вычислить до восьмидесяти процентов виновных в ограблениях.
– Я сопоставил полученные данные с теми, что имеются у нас в картотеке, – продолжал Ди Кара. – Ничего… ни тот ни другой ранее не были судимы. Убийство, грабеж – пусто. Чистенькие, нигде не значатся. Но самое странное впереди. Идею подал доктор Боцци. Мы сравнили лица мужчины и юноши – и знаете, что получилось? Это – один и тот же человек.
Комиссар вынул две фотографии из пачки, лежавшей перед ним на столе. Парень с велосипедом и мужчина в спецовке на фотограмме анфас – черно-белой, увеличенной, зернистой и тусклой, с пунктирными линиями и оставленными красным фломастером кружками на неподвижно застывших лицах.
– Черт, – пробормотал Саррина. – Как же такое может быть?
Грация навалилась на стол комиссара, вглядываясь в фотографии. Но ведь это разные люди. На самом деле разные. Совершенно разные.
– Матера, – проговорил комиссар, отводя взгляд. – Мне очень жаль, но твой отпуск накрылся, с кубинкой увидишься в другой раз. Мы заварили кашу, нам ее и расхлебывать. Объявился профессиональный киллер, способный как угодно изменять свою внешность, убивающий в одиночку, без промаха, да еще и во время слежки за потерпевшими. Негро… – Комиссар поглядел на Грацию, и она так и впилась в него взглядом. – Работа как раз для тебя. Приложи все силы и поймай мне этого типа.
Грация молча кивнула. Следом за Матерой и Сарриной пошла к двери, по дороге опрокинув стул. Ди Кара говорил почти шепотом, на ухо комиссару, но Грация еще не успела выйти и все услышала.
– Доктор, но вы уверены, что у этой девчушки хватит духу на такое дело?
– Это не питбуль.
– Но похож на питбуля.
– Это не питбуль, это американский стаффордшир. Он похож на питбуля, но это не питбуль. Это очень добрый пес, добрее не бывает.
– Все может быть. Но мне кажется, что это питбуль. Не спускай его с поводка, пожалуйста.
Вот так всегда. Стоит вывести его на улицу, как мамаши хватают детей, а собачники берут на руки болонок. Бросают на меня косые взгляды – опять, мол, этот со злой собакой, – но ничего не говорят, а если бы сказали, если бы стали, например, ругаться, я бы объяснил, что это не пес, а сарделька на ножках, и пасть у него затем, чтобы поглощать с отвратительной жадностью по две банки собачьих консервов в день, по тысяче лир штука, специальное предложение. И то, что они принимают за свирепый оскал, – не более чем идиотская ухмылка: чего еще ожидать от существа, которое дрыхнет двадцать три часа в сутки, а остальное время либо ест, либо какает, либо писает. Но никто мне ничего не говорит, просто смотрят как на маньяка, и не могу же я повесить себе на шею табличку «Это – не питбуль, черт бы вас всех побрал!».
К счастью, некоторые это понимают. Морбидо, например: он просто не хочет, чтобы пес жил в доме, а в остальном не создает проблем. Наверное, еще и потому, что не знает, какая это порода, питбуль. Здесь, в офисе «Фрискайнет», меня никто не понял. В первую же ночь, когда я привел с собой пса, случился форменный переполох. Начальник велел никогда больше этого не делать, а Луиза не верит, что это не питбуль, черт бы ее побрал.
