Кристофер Фаулер - Темный аншлаг

В обеденный перерыв Брайант пригласил своего напарника на прогулку вдоль Темзы. В преддверии вторжения город обратился в крепость, окруженную баррикадами, мешками с песком и патрулями.

– Мы живем в такое время, когда все шиворот-навыворот, – рассмеялся Брайант, вышагивая но ветреной стороне моста Ватерлоо; шарф хлестал его оттопыренные уши. – Я стоял здесь после сигналов воздушной тревоги и наблюдал, как над рекой летят немецкие самолеты, бросая бомбы на доки, затем вернулся в отдел, чтобы расследовать кражу запонок в квартире одного дипломата на Риджентс-парк, словно это самое важное событие в мире.

– Какая у тебя специализация? – спросил Мэй, шагая рядом с ним.

– У меня? Чистая теория. Классические языки. Маргинальные философы. В министерстве сочли, что война может подбросить несколько дел, требующих тонкого подхода, и пришли к выводу, что чисто полицейские следователи такого не потянут.

– Кто решает, какие дела нам передать?

– Ну, Давенпорт предпочитает думать, что он, но приказы спускают сверху. Конечно, он не полный болван, просто неудачник. Мне кажется, отвечать за работу подобного отдела ему не по зубам. Слишком уж он педантичен. В ВВС его не берут, поскольку он близорукий, и он еще обижается. Поверь, не нравится мне все это.

Белые облака вдалеке рассеялись, и солнечные лучи засверкали над масляными пятнами воды.

– Они пытаются ограничить движение по городу, возводят повсюду баррикады, вроде бы хотят избежать скопления людей на улицах, но мне удалось выпросить пару пропусков у Давенпорта, и это позволит нам пойти куда угодно. Ты где живешь?

– Я живу с тетей на Оукли-Сквер, – объяснил Мэй, облокотившись на белую каменную балюстраду и глядя вниз на воду. – В Кэмден-Тауне. Смогу дойти пешком, если нарушится сообщение. Я родом из Воксхолла, там не самый здоровый климат, но матери удалось устроить меня в приличную школу. – Он рассмеялся. – Они перевели на время детей из нашей местной начальной школы в Кент. Бедное население Кента.

– Я слышал, как по радио одна крестьянка сказала, что лучше приютит у себя дикаря с Фиджи, чем ребенка из Бирмингема, – ответил Брайант. – Эти ребятишки наверняка хорошенько встряхнут провинцию.

– Я так понимаю, ты горожанин.

– Да, бог мой! Как-то в праздник меня отправили на сбор хмеля, и никогда в жизни не чувствовал я себя столь несчастным, хоть и научился охотиться на кроликов. Ненавижу уезжать из города, скучаю по нему. Все вдруг разом подобрели. Думаю, потому, что мы наконец стали ощущать себя частью единого целого, не тянем одеяло каждый на себя. Неужели ты этого не ощущаешь? Все перевернулось с ног на голову. Помнишь, как все обычно ненавидели тех, кто надзирал за предрождественскими мерами по противовоздушной обороне, и обвиняли их в безделье, вечной игре в дартс и карты? Посмотри на них сейчас, с ними носятся, как с героями. Надеюсь, из этого выйдет что-нибудь путное. Прежний холодок тает, тебе не кажется? У лордов и бродяг – одна беда.

– Слышу коммунистические речи, – пошутил Мэй.

– Я верю в свободу, но я бьюсь за нее, не прячусь в раковину, – поспешно ответил Брайант. От ветра ему на глаза навернулись слезы. – Я хотел отправиться на гражданскую войну в Испании, но не знал, к кому пристроиться. Не так много людей в Уайтчепеле слышали о Франко. Думаю, уж скорее имущие в силах отстаивать свою идеологию, чем мы, пролетарии. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать: Невилл Чемберлен ведет себя как осел. Мне было шестнадцать, когда я увидел кинохронику гитлеровского Союза единства и силы, и, помню, тогда подумал, что ни к чему хорошему это не приведет. Все эти надрывные факельные шествия. Если я смог это разглядеть, отчего не смогли политики? Ты католик?

Мэй был захвачен врасплох.

– Нет, протестант. Почему ты спрашиваешь?

– Ты такой правильный, словно тебя воспитывали попы. Часто исповедуешься?

– Скорее нерегулярно.

– Ну и какой тебе от этого прок?

Мэй хмуро вглядывался в тени под мостом.

– Мне кажется, нам послано испытание.

– Думаешь, тебе удастся сохранить свою веру?

– В этом я не очень уверен. – Он грустно покачал головой. – Весьма вероятно, что нет.

– Интересно. Нужна война, чтобы подорвать доверие к Церкви. Борьба вроде бы должна придавать решимости. Что ж, лучше нам пойти назад. Особых дел в данный момент нет, но после ланча должен прийти Сидней Бидл. Давенпорт хочет, чтобы я оказал ему теплый прием.

– У меня есть сэндвичи, – сказал Мэй, вытащив из кармана пиджака обернутый в жиростойкую бумагу квадратный кулек. – Яйцо и кресс-салат с горчицей.

– А у меня ветчина и свекла, можем поделить все поровну. Давай поедим здесь. Вдруг увидим, как самолет падает.

– Вот это дело.

Молодые люди стояли на середине моста, уминая сэндвичи, когда прямо над устьем Темзы появились первые за день бомбардировщики Люфтваффе.

Мэй сохранил в ноутбуке расшифрованные файлы и закрыл крышку.

За окном спальни, помещавшейся прямо над пабом, оглушительно грохотала автомагнитола. От басовых нот хип-хопа в оконных створках дрожали стекла. Пожилой детектив поднялся и стал вглядываться в следы покрышек, веером расходившиеся на асфальте. Шум, грязь и хаос городских улиц – для Брайанта все это было источником вдохновения.

Несмотря на то, что напарника уже не было на свете, Мэй не переставал думать о нем; рука инстинктивно тянулась к телефонной трубке, чтобы поболтать с другом. За день до похорон он рассеянно сделал то же самое и был обескуражен, услышав голос Брайанта – смущенный, как всегда, когда тот прибегал к помощи техники, – на автоответчике, установленном в управлении.

Сейчас он позвонил в отдел и попросил связать его с Либерти Дюкейном.

– Пока мы не можем однозначно утверждать, что это было взрывное устройство, – сказал ему Либерти. – Трудно сказать, что именно вызвало возгорание. На соседней улице обнаружили фрагмент оболочки некоего механизма, но его еще исследуют. – Его голос звучал взволнованно и расстроенно. На заднем плане слышался страшный шум.

– Но бригада над этим работает, не правда ли? – спросил Мэй.

– В общем, да. Просто сейчас тут такой сумасшедший дом…

– Побойтесь бога, произошел взрыв, унесший жизнь старшего офицера полиции. Что может быть важнее?

– Я в курсе, мистер Мэй, – терпеливо ответил Либерти. – Но в данный момент мы ведем полномасштабную войну с наркобизнесом. Две банды малолеток носятся по улицам Ламбета, вооружившись бронебойными ружьями с лазерным прицелом, дающими девятьсот пятьдесят выстрелов в минуту. Чертовы штуки поражают цель с шестисот ярдов. Одно хорошо: эти маленькие ублюдки стрелять толком не умеют. Они закупаются на американских веб-сайтах. В результате двое гражданских убиты, один из наших ранен. Вы наверняка читали об этом в газетах.

– Прошу прощения, нет. Такого рода акции – задача не нашего управления.

– В создавшихся условиях – и нашего тоже. Извините, мистер Мэй, я понимаю, как вы расстроены, но у нас все плохо. Обещаю, мы с вами свяжемся, как только будет что-нибудь новое.

Мэй поблагодарил его и повесил трубку. Он ощущал себя выпавшим из времени. Новые преступления, происходящие на переполненных людьми улицах, не укладывались в голове. В городе открывали стрельбу – стрельбу! – по самым тривиальным причинам: из-за мигающего сигнала светофора, из-за того, что кто-то не уступил кому-то место в «Макдональдсе», да просто потому, что ты оказался не в том месте и не в тот час. Когда, спрашивается, все это началось?

Мэй опять задумался о войне, о первой своей встрече с Артуром и о его гибели. А затем – о том давнем ощущении, когда он впервые увидел мертвое тело. Тогда-то все и перевернулось. Именно тогда пришлось навсегда распрощаться с наивными иллюзиями, на смену которым пришла завороженность насилием.

Огни рампы. Кулисы. Лицо дьявола. Вновь и вновь она видела их, пока не закружилась голова, пока ее не затошнило. Сцепив руки над головой, хрупкая женщина вертелась волчком на пустой сцене, пока не разверзлась земля под ногами.

Всю степень своей усталости Таня осознала, когда во время пируэта чуть не упала в оркестровую яму. В воскресенье, 10 ноября 1940 года, она весь день репетировала. Что-то упорно не ладилось, и она продолжала отрабатывать свой номер в одиночестве: остальные члены труппы устали с ней соревноваться. Отправившись в паб «Вкус жизни», расположенный напротив театра, в надежде, что воздушный налет заставит их спуститься в подвал, где можно будет скоротать остаток вечера с фонариком и вином, они оставили ее наедине с ее неутомимой энергией, одиноко выделывать свои па в полумраке зрительного зала.

На этот раз ей едва удалось удержаться на краю сцены. Когда она прошла за кулисы, чтобы взять полотенце, мышцы икр дрожали от напряжения. Стэн Лоу, капельдинер, должен был дождаться ее ухода, но даже он отправился во «Вкус жизни». Под ложечкой засосало. Она нашла в сумке завернутый в фольгу квадратик шоколада и, развернув, положила в рот. Театральные сцены Лондона были красивы, но не слишком просторны. Они вполне подходили для драматургических спектаклей, но не для балетов. Что до последних, то сцена «Паласа» была глубока, но недостаточно широка, чтобы вместить весь актерский состав. Соответственно, хореографическое пространство пришлось сократить, исключив из динамичного номера Тани целый ряд выигрышных движений.