Альберт Санчес Пиньоль - Пандора в Конго

– Что это вы такие грустные? – сказал он задорно. – Давайте-ка я вам сейчас спою ирландскую песню.

И он спел нам веселую ирландскую песню. Не припомню, имела ли она успех, но могу уверить вас, что под ее воздействием белое с ванильным оттенком лицо Пин-кертонши стало серебристо-зеленым.

По утрам в воскресенье Мак-Маон любил разгуливать по дому босым, в брюках на кожаных подтяжках. Никакой другой одежды на нем не было. Его всегда можно было застать в комнате отдыха. Этот маленький салон был заставлен креслами, на стенах висели скверные портреты представителей рода Пинкертонов, в углу стояло старое пианино, которому не доводилось звучать ни разу за последние тридцать лет. Мак-Маон взял на себя смелость превратить салон в некое подобие мастерской. Он чинил здесь любую домашнюю утварь, сломанную или пришедшую в негодность. Швейные машинки, замки, этажерки и башмаки. Ирландец проводил так свой досуг, а мы сберегали с его помощью несколько грошей, поэтому Пинкертонша даже не осмелилась протестовать. Выходные дни Мак-Маон проводил там за работой, раздетый до пояса, распевая свои песни и почесывая себе грудь и живот, надутый, как барабан, и такой же волосатый, как его грудь. По мнению Пинкертонши, это зрелище походило на римскую оргию больше, чем что-либо другое виденное ею в жизни.

Ирландец был человеком практичным. И весьма толстокожим. Я думаю, что в пустыне Калахари найдутся камни почувствительнее, чем мистер Мак-Маон. Однажды он попросил у меня одну из моих книжонок доктора Флага. Я дал ему один экземпляр и стал ждать: мне было любопытно узнать, какими принципами он обоснует свою оценку.

– Спасибо, Томи, – сказал он три дня спустя, возвращая мне книгу, – я уже починил ножку кровати. Она была немного короче других, а Библия оказалась слишком толстой.

В другой раз ему пришлось поехать в Ирландию за какими-то документами. Он оставил бланк телеграммы, которую отправил своей жене, на столике в салоне. Послание гласило: «Приезжаю пароме будущей неделе ТЧК вымойся ТЧК».

Но самым ужасным было то, что Мак-Маон отчаянно пукал. Концерт за его дверью начинался около полуночи и был слышен на всем этаже и в доброй половине дома. Я не преувеличиваю.

Сосуществуя с Мак-Маоном, я пришел к выводу, что этот человек научился пукать четырьмя разными способами. Первую разновидность пуков я назвал «Биг-Бен», они раздавались через равные промежутки времени, словно били башенные часы. Пук, пауза, пук, пауза, и так до двенадцати раз.

Вторую я окрестил пуками «викерс»; они были не столь звучными, но извергались в ритме очередей пулемета «викерс». В отличие от первой разновидности их количество было произвольным: десять, двадцать либо тридцать. По уровню издаваемого шума они в точности повторяли друг друга: Мак-Маон в совершенстве контролировал раскрытие сфинктера и количество выпускаемого газа. Лишь иногда ирландец терял контроль, и тогда пуки звучали встревоженной стаей диких уток: кря-кря-кря.

Третью разновидность я назвал «скрипичными» пуками: их тонкие и продолжительные рулады напоминали мяуканье котенка, который не может найти свою мать. Эти выводили меня из себя больше других. И, наконец, последняя, четвертая, разновидность – пуки «доктор Флаг». Я дал им такое название в честь одной из его повестей. В ней рассказывалось о некоем подобии всеафриканского потопа, предназначенного для того, чтобы избавить Африку от язычества, и начиналась она со страшного раската грома – одного-единственного, но мощнейшего.

Пук «доктор Флаг» раздавался без всякого предупреждения, и спасения от него не было. Когда взрывался «доктор Флаг», все обитатели пансиона просыпались и больше не могли сомкнуть глаз. Это был единственный пук, но подобный бомбам такого калибра, который в 1914 году еще не был изобретен ни одним военным инженером. Землетрясение заставляло нас открыть глаза, и, застигнутые врасплох, мы с ужасом взирали на перекрытия потолка. Я был единственным жильцом пансиона, который поддерживал с ирландцем дружеские отношения, и потому осмелился тактично обратить его внимание на некоторые неудобства, связанные с его привычкой. Каков был его ответ? «Воздух дурной – из тела долой».

Почему госпожа Пинкертон не выставила его вон из своего заведения? На этот вопрос нелегко ответить. Больше всего меня удивляло то, что по отношению к ирландцу эта женщина никогда не использовала свои изощренные методы. В обращении с ним она выдерживала абсолютно нейтральный тон, исключающий какие бы то ни было колебания.

Пинкертонша смотрела на господина Мак-Маона спокойным, внимательным и проницательным взглядом. Это выражение могло означать все что угодно или не означать совершенно ничего. Она ни во что не вмешивалась и не высказывала своего мнения.

Я думаю, что ирландец ее обескураживал. Хозяйка пансиона каким-то особым чутьем понимала, что ее изощренная злокозненность не могла задеть Мак-Маона, слишком грубого, чтобы понять ее: так даже самый назойливый комар не способен проколоть кожу слона. Возможно также, что этот человек пробуждал в ней противоречивые чувства.

Как я уже говорил, Пинкертонша происходила из разорившейся буржуазной семьи и бежала от пролетариев, как от чумы. Однако в личности Мак-Маона странным образом сочетались моральные ценности рабочего класса и буржуазное воспитание.

Приведу пример: когда у него вырывалось случайно одно из ужасных ирландских ругательств, он всегда сопровождал его учтивейшим «прошу прощения, госпожа Пинкертон». Или еще: по воскресеньям он действительно ходил по дому полураздетым, но до этого всегда посещал церковь. А уж в его ответственности как главы семьи никто не мог усомниться: он работал как вол, и весь его заработок направлялся в Ирландию.

Надо сказать, что этот человек стремился делать людям приятное. После службы в церкви мистер Мак-Маон всегда возвращался с букетом цветов для госпожи Пинкертон.

– Надо бы положить немного мыла в вазу, – говорил Мак-Маон. – Так цветы дольше будут стоять.

– Вы в этом уверены? А мне говорили, что питьевая сода на них действует лучше.

– Питьевая сода вместо мыла? Гммм… Давайте попробуем.

Оказавшись вместе, эти люди умели самым неожиданным образом перевести любую тему разговора – даже цветы – в плоскость сугубо техническую. Они усаживались напротив вазы, устремив на нее взоры, подобно человеку, который надеется увидеть, как растет дерево, и целыми часами обсуждали преимущества добавления в воду питьевой соды или мыла. Человеку незнакомому эта сцена могла бы показаться лишенной всякого смысла. Пинкертонша обладала удивительной способностью поглощать весь кислород в том помещении, где находилась. Но Мак-Маон производил двойную его порцию, и таким образом устанавливалось некое гомеостатическое равновесие. Мне кажется, что даже они сами не отдавали себе в этом отчета.

Оставалась, правда, проблема пуков. Однако, по сути дела, Мак-Маон пукал исключительно в своей комнате. А право на частную жизнь является одним из великих достижений современной культуры.

Что могло помешать человеку пукать у себя в комнате? У себя в комнате человек имеет равное право пукать или плакать. В первых числах месяца, после получки, ирландец напивался пьяным. Это было единственное излишество, которое он себе позволял. Всю ночь было слышно, как он плачет, пьяный в стельку, называя имена жены и семерых или восьмерых детей, постанывая и всхлипывая. Это дает мне возможность привести здесь пример тех запутанных и безысходных диалогов, которые обычно вели миссис Пинкертон и ваш покорный слуга. Она как-то сказала мне:

– Мистер Мак-Маон плачет.

Естественно, намерения госпожи Пинкертон не ограничивались простой констатацией объективного явления. Она пыталась внушить мне, что «это» раздражало как ее лично, так и других постояльцев, что «кто-нибудь» должен был прекратить, остановить или запретить плач мистера Мак-Маона и что этим «кем-нибудь» был как раз я, Томас Томсон.

Дело в том, что самые сильные эмоции госпожи Пинкертон вызывало рождественское поздравление, которое она получала ежегодно от страховой компании, посылавшей одну и ту же открытку всем своим клиентам, более двадцати лет сохранявшим страховой полис на объекты недвижимости.

Такой особе стоило большого труда понять простую истину: человек на чужбине, вдали от родных, может плакать от горя. Я думаю, что людские чувства вызывали у нее такой же ужас, как у читателей доктора Флага – африканские джунгли. Она просто не имела понятия о том, какие опасности скрывались в этой области, а потому любые проявления эмоций вызывали у нее подозрения. И если какое-нибудь чувство осмеливалось неосторожно проклюнуться, хозяйка пансиона подавляла его, словно племя каннибалов, восставших против британской администрации.

Мой ответ прозвучал весьма лаконично:

– Зайдите туда и скажите ему все сами.