Проснувшись через пять часов, Охана услышала необычный звук. Она много времени провела в мастерской с Девадасом и знала, что у «кашт таранг» гулкое, деревянное звучание, что «манджира» похожа на звон колокольчиков, а тростниковые трубки издают высокие, писклявые ноты. Но эти печальные звуки были другими. Они плыли по воздуху, окружая Охану и помогая ей вспомнить возлюбленного так отчетливо, словно он был здесь, рядом.
Затем мелодия оборвалась.
Пробираясь по мастерской, заполненной полками с материалами и столами с инструментами, находившимися в различной стадии готовности, Охана нашла Расула у очага за верстаком, сосредоточенно склонившегося над работой.
Подержав острый гравировальный нож над огнем несколько мгновений, он продолжил вырезать сложный узор. Расул славился этим умением; именно поэтому люди приезжали издалека, чтобы купить его изделия.
Изящная, подобно большинству инструментов из берцовых костей животных, эта флейта сочного молочно-белого цвета была украшена необычайно затейливыми узорами. Закончив вырезать канавку, Расул отложил железный нож на верстак, изучил свою работу и поднес флейту к губам. Словно целуя инструмент, он прижался губами к его телу. Тихий, жалобный свист перерос в звучную ноту, чистую и прозрачную. Подобную воде в горном ручье. Или свету звезд. Звук был божественным. Зачарованная Охана стояла неподвижно, слушая, как звук наполняется модуляциями. Превращается в трель. Затем последовали слова, мягкие, ласковые, телесные, обладающие формой, наполненные смыслом, словно это пели сами небеса.
Охана не смогла бы сказать, как долго она так стояла и сколько видений развернулось у нее в сознании. Музыка прошлого показала ей, что перед этой жизнью они с Девадасом были вместе во многих других жизнях.
Расул протянул Охане инструмент. Его глаза были теплыми и влажными.
— Флейта — твоя. Храни ее столько, сколько тебе будет нужна ее мелодия, оживляющая воспоминания… — сказал он. — Исполняй эту мелодию, и пусть она поможет тебе помнить, что вы двое уже были в прошлом и будете вместе снова. Нет ни начала, ни конца. Есть только бесконечная страсть. Бесконечная страсть жизни.
Взяв инструмент, Охана прижала его к груди, и впервые после обряда Ашти-Санчаяны, когда было сожжено тело Девадаса, она ощутила присутствие возлюбленного рядом с собой и обрела в этом утешение.
Вена, Австрия
Вторник, 1 мая, 12.25
После того как половина праха отца была высыпана, серебряная урна стала легче. Меер отступила от могилы, и по знаку раввина из толпы вышли десять мужчин. Одним из них был незнакомец, занявший место Джереми. Встав около могилы, мужчины начали хором читать молитвы, но не по-немецки, а на иврите.
Грудная клетка Меер вошла в резонанс с этим богатым звуком, сердце замедлило удары, подстраиваясь под ритм молитвы. Это были отголоски вибраций поминального кадиша[28], звучавшие у нее внутри. Эту молитву на протяжении последних шести тысяч лет миллионы раз читали над умершими — она несла облегчение и придавала силы, а тем временем душа покидала эту жизнь и готовилась войти в следующую. Вот в чем заключалась суть того учения, которым отец пытался увлечь Меер, которое имело для него такое большое значение, в которое он верил всей своей душой. Своей душой. Разбилась ли она на те сотни осколков света, о которых говорил отец? Ищут ли эти осколки новый сосуд?
— Йитгадаль ве-йиткадаш шмей раба…[29]
Слова поднимались и окружали Меер подобно теплому ветру.
— Ве-ямлих малхутей, бе-хайейхон у-ве-йомейхон…[30]
Она не знала их значение, однако они вибрировали у нее внутри так же, как «мелодия памяти», исполненная Себастьяном на флейте, но не вызывая страха и паники. Это были те самые вибрации, обволакивающие ее в подземном склепе, когда она сидела рядом с умирающим отцом. Те самые вибрации, ощущаемые девушкой, когда сын Себастьяна Николас снова и снова распевал в больничной палате свой гимн — вот этот самый гимн.
— Ве-ямлих малхутей, бе-хайейхон у-ве-йомейхон…
Молитва закончилась, а Меер продолжала думать о Николасе, девятилетнем мудреце, знающем эти слова. Видел ли он в тот летний день, как садовник выкопал из земли детский череп? Связаны ли между собой души двух детей — живого и мертвого — каким-то таким образом, что Николас посчитал своим долгом оплакивать этого давно умершего еврейского ребенка? И затерялся в скорби?
Раввин произнес в последний раз благословение.
Слушая его слова, Меер не отрывала взгляда от миньяна, размышляя о той бесполезной жертве, которую принес Себастьян, желающий облегчить страдания Николаса. О переросшей в одержимую манию решимости отца спасти своего сына, вернуть его из страны живых мертвецов.
Пятница, 2 мая, 13.30
Бывшая жена Себастьяна доктор Ребекка Кутхер сидела за столом, хмуро выслушивая просьбу Меер и стараясь изо всех сил не таращиться на девятерых мужчин, почтительно застывших у окна. Члены миньяна в черных траурных костюмах и ермолках смотрели на Ребекку с такой добротой и состраданием, что той становилось не по себе.
— Нет, — решительно промолвила Ребекка, когда Меер закончила. — Я приложила столько сил, чтобы оградить Николаса от отца, одержимого этой бредовой идеей. Почему я должна пустить совершенно чужих людей в палату к своему сыну?
— Понимаю, что моя просьба кажется вам странной. Поверьте, такой же странной она кажется мне самой, — сказала Меер, тщетно пытаясь найти способ переубедить эту подавленную горем женщину.
За окном вдалеке солнце сверкало на водной глади озера, ровной как зеркало.
— Ребекка, а вы во что верите?
— В науку, — без колебаний ответила мать Николаса.
— А что насчет бреши между тем, где заканчивается наука, и тем, где начинается тайна?
— Какое отношение это имеет к моему сыну?
— Вы читали работы, посвященные изучению бинауральных ритмов?
Ребекка нетерпеливо покачала головой, и Меер поняла, что ее шансы завоевать доверие этой женщины ничтожны.
— Определенные молитвы и мистические ритуалы, уходящие в глубь тысячелетий, воздействуют на человека, способствуют его духовному и физическому исцелению. Как правило, это слова, обладающие конкретным смыслом, но это также звуки, вибрации. И в последние пятьдесят лет проводились различные исследования, показавшие, как различные виды вибраций воздействуют на сознание. — Меер чувствовала, что теряет Ребекку; она видела это по ее глазам. — Я сама в это не верила, но я испытала эти вибрации на себе… и они мне помогли. Я была там, Ребекка. Там, где сейчас Николас. Я прошу только о том, чтобы вы позволили этим людям пройти в палату к вашему сыну и присоединиться к его пению.
Мальчик даже не поднял взгляд, когда девять мужчин вошли к нему в палату. Николас рисовал, коробка с карандашами лежала рядом. Красный, желтый, ярко-синий и зеленый карандаши оставались в коробке, с остро отточенными, нетронутыми грифелями. На столе были раскиданы те, которыми пользовался мальчик: серый, коричневый, черный, бурый, — жалкие, стертые огрызки.
Николас в который раз рисовал мальчика в темном коридоре, и этот рисунок был в точности таким же, как те, что Меер видела во время предыдущего посещения. Она сама бродила по такому же темному коридору и в конце концов вышла с противоположной стороны. И вот сейчас она хотела помочь этому незнакомому ей ребенку тоже выйти из коридора. Хотела ради мальчика. Ради него одного. Хотя Меер и понимала, какие причины двигали Себастьяном, она также чувствовала, что, вероятно, никогда не сможет его простить, однако она не могла наказывать мальчика за проступки его отца. Проступки, как в настоящем, так и в далеком прошлом.
Мальчик едва слышно напевал себе под нос, но друзья отца Меер узнали слова. Решение было принято мгновенно, без какого-либо сигнала. Вот звучал лишь тихий детский шепот, затем к нему присоединился один взрослый мужской голос, потом другой, третий, пока все девять голосов не присоединились к голосу Николаса, образовав миньян из десяти голосов, поющих вместе.
Меер опустила голову, не в силах смотреть. Именно сейчас — не в концертном зале, когда там разверзлась преисподняя, не в квартире Бетховена, когда она поняла, где спрятана флейта, не на кладбище, когда она опускала в могилу прах своего отца, а сейчас, — слушая вибрации торжественного пения, заполнившие больничную палату, молодая женщина впервые в жизни ощутила присутствие чего-то священного. Было ли это звуком мириад осколков разбитых, разломанных душ, наконец соединяющихся вместе?
Меер вспоминала, как описывал любовь ее отец: любовь — это то, что мы передаем друг другу, что поддерживает нашу жизнь, без чего мы становимся слабыми и уязвимыми, но именно она дает нам силы и душевный покой, когда мы понимаем, что в действительности ее никогда нельзя отнять, что она существует всегда, но только в преображенном виде.
