— Ты этого голландца не знаешь, он новенький, в Москве с сентября, зовут его Роб. К Харрисону я ехать сама не хотела. Я боялась, что Парамахин все же дознался, что «Откровение» у меня и что я с ним собираюсь в Голландию. Он бы этого не допустил. Этот фанатик может из-за рукописи даже настучать… Ты меня слышишь? Что ты все время молчишь? Теперь ты понимаешь, что я не могла сама отправиться к Харрисону? Ведь он живет в доме для иностранцев, где на входе надо предъявлять милиционеру паспорт. Я попросила Ханса съездить к Харрисону, но он сказал, что будет лучше отправить к нему с рукописью Роба. Мы договорились, что Роб отвезет «Откровение» на такси, а он поехал к Харрисону на метро. Он мне сказал, что не смог поймать такси. В метро была толкучка. На Новослободской выходило много народа и Роба случайно вытолкнули из вагона. Много народа было и на перроне, и Роб не успел протиснуться обратно в вагон. Он остался на станции, а его сумка, где лежала рукопись, — уехала…
Я не мог уложить в голове то, что слышал. Еще и Надин голос сбивал меня с толку — он звучал механически, словно она читала сводку погоды.
— Я обращалась в бюро находок. Сумку туда не приносили. Кто-то забрал ее себе… — говорила и говорила Надя.
— Ну а теперь скажи, что это шутка.
В трубке какое-то время было молчание.
— Я говорила Робу, поезжай только на такси, деньги я тебе потом отдам, — повторила Надя. — Но он сделал по-своему. Не смог поймать такси и поехал на метро. Сумку поставил на пол между ног. Такая у него, оказывается, привычка…
Обрастая подробностями, происшествие в метро становилось все реальнее. Я спросил Надю:
— Почему ты не позвонила мне сразу, когда приехала?
— Мне надо было собраться с духом, — призналась она. — Мне и сегодня было нелегко набрать твой номер, но сколько можно тянуть… Если хочешь знать полную правду, я написала все на бумажку и прочитала тебе по ней. И еще глотнула коньяку… Ну скажи же что-нибудь!
Что говорят люди, пережив только что землетрясение?
— Я тебе позвоню завтра или послезавтра.
— Подожди! — вскричала она. — Не клади трубку. Ты не представляешь, как мне было трудно решиться рассказать тебе о потере «Откровения». Не надо так — «завтра», «послезавтра»! Ты не представляешь, каково мне сейчас! Я жила нашим joint adventure, это было для меня как кислород, и вдруг — кислород перекрыт. Но знаешь, Берт, у меня такое чувство, что будет продолжение. «Откровение» все время пропадало, а потом опять всплывало на поверхность. Я уверена, что эта история просто сделала сейчас поворот. Не может у нее быть такой глупый конец. Просто не может! Я чувствую, что найду «Откровение». Я еще не знаю как — но найду. Вот приду немного в себя — и обратно в Москву. Давай вместе переберем варианты. Ну что ты молчишь?
— «Откровение», возможно, опять в АКИПе. На рукописи должен стоять штамп архива. Если ее нашел порядочный человек, он вернет ее в АКИП.
— В это я не верю. Правда, я на всякий случай договорилась с Таней — помнишь ее? Она вместе со мной дежурила в читальном зале. Таня даст мне телеграмму с условным текстом, если «Откровение огня» всплывет в АКИПе.
— С каких пор ты ей доверяешь? У вас не было никаких отношений.
— Появились. Я жила у нее последний месяц перед отъездом. У меня произошел разрыв с матерью. Тогда вообще столько было всяких передряг!.. Только одна мысль грела: скоро вырвусь из Москвы — и будет другая жизнь. Можешь себе представить, каково мне было узнать от этого лопуха Роба о потере «Откровения»! Я бы сдала билет и осталась в Москве, если бы мне хотя бы было где жить — ведь Таня приютила меня только до отъезда. Ни крыши над головой не было, ни сил, чтобы что-то предпринимать — вот я и уехала… Слушай, Берт, давай сейчас встретимся, прямо сейчас! Ты можешь? Я тебя очень прошу! Ну скажи «да»!
Я ничего не чувствовал, кроме раздражения.
— Дай мне сначала прийти в себя. Я тебе на днях позвоню, — сказал я Наде. И не позвонил — ни в последующие дни, ни потом.
Трубку снял Ханс. Я назвался по фамилии и сдержанно поздоровался.
— Ренес? — переспросил он и замялся. — Извините, у меня плохая память на имена.
— Ничего, это простительно. Наш контакт оборвался двенадцать лет назад.
— А когда он завязался?
— Тоже двенадцать лет назад, в Москве.
— Берт? — вскричал он. — Берт Ренес! Ты?! Я сразу не сообразил. Ничего себе, «простительно». Вовсе не простительно! Ты же меня женил, а я тебя не узнал!
Прозвучало это двусмысленно.
— Я надеюсь, что ты на меня не в претензии, — осторожно сказал я.
— Нет, что ты, — с готовностью заверил он меня.
— Рад слышать. Как твои дела?
— Налаживаются. Ты уже, наверное, знаешь обо всем от Нади?
Я ответил утвердительно и спросил, дома ли она.
— Нади нет, — услышал я в ответ. — Что-нибудь передать ей?
— Попроси ее, пожалуйста, мне позвонить. Она обещала мне сообщить номер телефона одного нашего общего знакомого в Москве. Хотя, впрочем, я могу сам ей перезвонить попозже, если позволишь. Когда она будет дома?
— Трудный вопрос, — ответил он. — Я понятия не имею, когда Надя может вернуться. Даже не могу сказать, сегодня или завтра. Она иногда остается ночевать у друзей.
— Понятно, — сказал я, хотя понятным это не было. — Тогда пусть она мне позвонит. Я уже собирался попрощаться с Хансом, но он поинтересовался:
— А ты сам-то как? Я слышал от Нади, что ты стал профессором, много работаешь за границей, недавно преподавал в Праге. Или в Варшаве?
«Интересно, а откуда Надя знает такие подробности?» — поразился я.
— Я преподавал в Софии, — поправил я Ханса.
— После защиты диссертации ты здорово пошел в гору! — похвалил он меня.
— И ты пошел туда же, как я понял от Нади.
— Сейчас я топчусь на месте, — признался Ханс.
— Это долго не продлится, — утешил я его.
— Не знаю, не знаю, — вздохнул он. — Душевные травмы заживают медленно. Если иллюзии теряешь так болезненно, то что говорить о потере Денниса.
Я не знал никакого Денниса и спросил, кто это?
— Так Надя тебе не рассказала… — Ханс не столько удивился, сколько задумался вслух. — Деннис — наш сын. Он умер два года назад. Острый менингит.
— Странно, что Надя ни словом не обмолвилась об этом, — только и мог сказать я.
Ханс не удивился и в этот раз.
— Так часто бывает: когда один из родителей много говорит о смерти ребенка, другой — особенно сдержан, — сказал он. — У нас так получилось, что говорящей половиной стал я.
— Тогда Наде должно быть труднее, чем тебе.
— Не думаю. Это я топчусь на месте, а не она. Ее жизнь пошла дальше. Теперь ее увлекло пение. Она поет в капелле Омнибус. Очень своеобразный ансамбль: обертонное пение. Слышал о таком? Это такая манера пения, когда голос звучит вместе со своим резонансом в гортани.
— Так поют монахи-буддисты на Тибете, — заметил я.
— Правда? Первый раз слышу. Я знаю только, что обертоны использовались в грегорианском пении и что современным авторитетом в этом деле признан немец Микаэл Веттер. Его ученик, кстати, и основал Омнибус. Это активный коллектив, надо сказать. Они регулярно ездят на гастроли, только что побывали в Москве.
— Надя мне о Москве говорила.
— Ах Москва! — воскликнул Ханс сентиментально. — Сам я там с 1982 года больше не бывал. Ну уж ты в Москву, конечно, ездишь?
— Да нет, и мне не приходится. Но я туда собираюсь в ближайшее время.
— Уж не вместе ли с Надей? — засмеялся он. — Так бы сразу и сказал.
Я не подал виду, что и эту новость слышу впервые.
— Мой план пока неопределен. Кстати, а когда она выезжает?
Тут удивился Ханс.
— Разве Надя тебе не говорила? Она отправляется в Москву первого сентября, в день своего рождения. По-моему, это типичная русская черта — приурочивать дела к знаменательным датам, верно?
У меня мелькнула догадка о Надином «деле», и, чтобы проверить ее, я спросил не терявшего разговорчивости Ханса о подробностях.
— Надя вернулась с московских гастролей подавленной. За двенадцать лет, которые она не была в Москве, там многое изменилось. И хотя особых патриотических чувств у Нади никогда не было, Москва все же значит для нее немало. Всегда есть какие-то воспоминания о родном городе, которые что-то обещают в будущем. Я думаю, надежда на это у Нади после гастролей в Москве пропала. На нее было больно смотреть, когда она вернулась в Амстердам. Я посоветовал Наде как следует проанализировать свою ностальгию. В этот раз она меня послушалась и вот теперь едет в Москву, чтобы на месте разобраться в своих чувствах. Что ж, я рад, что она решила взяться за дело так радикально. Конфликт со своей средой, если его игнорировать, оборачивается хронической депрессией, верно?
— Так говорят психотерапевты, — сказал я.
