Между тем, я вынужден был довольствоваться хлебом.
В качестве хлебопека я был всего лишь помощником дьякона в жреческой иерархии Мастера Эгберта, и тот день, когда я мог бы стоять, пройдя полное посвящение, перед алтарем плоти, чтобы работать над своими собственными чудесами превращения субстанций, казался столь же далеким, как всегда; пусть даже так, все равно то, что меня обучали, было великим делом, и это нельзя было назвать неблагодарным занятием без возмещения — аромат свежевыпеченного хлеба совершенно неповторим и чрезвычайно приятен, взять хотя бы это. Мне было позволено использовать только свежие дрожжи. Поглядывая на засохшее разнообразие, Мастер Эгберт однажды закричал:
— Я не допущу эту засохшую верблюжью сперму на своей кухне!
Флавио Фалвио, главный пекарь, учил меня, как распознать тот самый момент в процессе замешивания, когда структура теста становится мягкой и эластичной — это необходимое условие для создания отличного хлеба; то, что это происходило достаточно внезапно, продолжало оставаться для меня неожиданностью довольно долгое время (в итоге большая часть теста была потрачена зря), но сеньор Фалвио был бесконечно терпелив.
— Ты будешь научиться. Coraggio, amico mio,[37] такие мастерство нет — ну, ну…
Синьор Фалвио страдал от своеобразной неспособности заканчивать свои предложения.
— Полученное за ночь? — предположил я.
— Именна, именна! Я научить тебя, ты увидеть. Piano piano, si impara.[38]
И на самом деле, шаг за шагом, я учился.
Меня сильно поразило невероятное разнообразие сортов хлеба, которые я создавал на старой потертой стальной заготовке (единственный сорт, который бы ел мой отец): хлеб pecorino,[39] с травами, оливками и стручковым перцем, входящими в средиземноморские хлеба, состоящие из однородных кусочков, чего уж говорить об их сочных родственниках — хлебах с орехами, кишмишем, медом и сливками, хлебах с нугой или шоколадными крошками, хлебах со сладким рисом. Потом там были молочные рулеты, булочки, булки с изюмом, пряные сдобы и миндальные stollens;[40] также там были солодовые банановые пачки, огромный ассортимент ржаного хлеба, кольца из манго, панасганский хлеб, севильский хлеб, кентуккийские сахарные хлопья, хлеб из Толедо, пита и (мои любимые) венские плетенки с инжиром и цикорием.
Каждое из этих восхитительных творений требовало к себе персональной особенной заботы и внимания, и я обнаружил, что мне было необходимо настроиться на нужный лад, прежде чем начать работать — чтобы взять на себя, так сказать, мировоззрение той культуры, которая должным образом подходила тому сорту хлеба, который я хотел испечь. Разве это звучит de trop?[41] Уверяю вас, что нет. Было бы совершенно неуместно, скажем, начать печь баварский ржаной хлеб в состоянии, faute de тіeux,[42] которое можно было бы назвать «средиземноморским настроением», так как основная субстанция под вашими пальцами будет чувствовать чужеродное колебание и соответственно реагировать. Люди, которые живут в холодной северной крепости, не могут успешно испечь хлеб, пока их сознание танцует с образами лазурного моря или жаркого южного солнца. Я мог бы вам сказать, что, немного послушав Моцарта прошлой ночью, я гарантированно получил отличные результаты, готовя венские плетенки с инжиром и цикорием.
Никому не стоит удивляться этому; в конце концов, здесь мы говорим о страстном осмосе между знатоком своего дела и его материалом, который требует абсолютной преданности каждой детали — неважно, насколько она пустячная — в процессе творческого акта. Это достаточно простой вопрос значимости результата. Андрей Рублев говорил, что молился и постился три дня, прежде чем начать работу над своей иконой Троицы, которую, более того, он рисовал на открытом воздухе для того, чтобы достичь нужной степени полупрозрачности Д’Аннунцио, прежде чем усесться за бумагу с ручкой, облачался в поношенный шелковый пеньюар и разбрасывал по своей комнате лепестки роз; какая разница между гениальным религиозным творчеством, замечательной поэзией и великолепным хлебом? Конечно же, совершенно никакой; только фигляр оценит гений мастера хлебопечения ниже, чем мастера поэзии, так как гениальность нельзя классифицировать.
Болезненное и унизительное осознание своей собственной неопытности скоро рассеяла ересь (к которой я, признаться, был склонен в начале) о том, что все посвящения, предшествующие великому gnosis[43] превращения плоти, менее значимы; я должен был научиться тому, что любое таинство кухни вознаграждается своим собственным неповторимым изяществом, и, как и любого новичка, высокомерие заставило меня совершить множество ошибок.
Например, вопрос о том, сколько времени требуется, чтобы тесто должным образом поднялось, в самом начале был для меня серьезной проблемой; снова и снова я поддавался искушению поднять намоченную ткань, закрывавшую огромные глазированные шарики, и украдкой посмотреть, не осознавая, что в результате перепада температуры возникает помеха для того процесса, который я так нетерпеливо жаждал увидеть завершенным.
— Не стараться так сильно, саrо атісо.[44] Пусть это будет. Все быть хорошо сам по себе. Не мешать. Я думать тебе надо быть… да…
— Более терпеливым?
— Precise[45]
Время приготовления, конечно же, зависит от температуры в комнате; в теплом месте, например, обычно требуется около часа, но положите тесто в холодильник, и можете целый день ждать результатов. К тому же, всегда нужно вернуться к комнатной температуре, прежде чем приступить к выпечке.
Булочка1 1/2 унции (40 грамм) свежих дрожжей
5 столовых ложек (75 миллилитров) молока
5 столовых ложек (75 миллилитров) воды
8 унций (225 грамм) отборной муки
1 1/2 фунта (750 грамм) непросеянной муки
1/2 унции (40 грамм) верескового меда
8 яиц, разбитых
1/2 чайной ложки (2.5 миллилитров) соли
14 унций (400 грамм) топленого масла
Сначала смешайте дрожжи с молоком и водой, затем размешайте в отборной муке до получения теста. Положите в глиняную тарелку, закройте влажной тканью и оставьте при комнатной температуре на 30 минут для брожения. Добавьте непросеянную муку, мед, яйца и соль, и месите до тех пор, пока тесто не станет мягким. Затем налейте топленое масло. Продолжайте месить тесто до тех пор, пока оно не станет явно светлым. Снова положите его в миску, накройте и оставьте подниматься. Все будет готово, когда тесто увеличится приблизительно вдвое и станет упругим на ощупь. Легонько помешайте его и разделите на четыре части. Положите в слегка смазанные маслом формы для выпечки, накройте и оставьте отстояться в теплое место. Затем положите в духовой шкаф, предварительно разогретый до температуры 220º по Цельсию/425º по Фаренгейту (отметка на шкале — 7), на 30 минут.
Поцелуй — это просто поцелуй
В тот день, когда я вытащил первую успешную партию булочек из духовки, я получил поцелуй в обе щеки в европейском стиле от Синьора Фалвио.
— Ты помнишь, что я говорить? Теперь ты понимать, как я прав? Ты думать… о, да…
— Да, я помню, Синьор Фалвио. Вы говорили, что научите меня, и сделали это.
Затеплившись смешной деланной ревностью, Мастер Эгберт тоже поцеловал меня — в губы — и хорошенько сдавил мою промежность своей ладонью.
— Знать чего, — прошептал в мое ухо Синьор Фалвио, когда Мастер, покачиваясь, ушел, — если бы el Maestro[46] не был бы el Maestro vero[47] я бы сказать, что он типа finocchio.[48] Понимать, о чем я? Приглядывай за своей bei culo, amico mio.[49] Следить за своей задница.
Увы, было немного поздновато для такого наивного напутствия, как это.
В кровати тем же вечером, прервав маленькую песенку после полового акта, которую он напевал сам себе, я спросил Мастера Эгберта:
— Вы меня любите?
Он немного нарочито поправил небольшую черную шапочку, которую иногда одевал, и которая теперь покоилась на его голове подобно короне.
— Конечно же, нет, — ответил он, от неожиданности даже перестав дышать на мгновение. — Почему я должен любить тебя, мой обожаемый мальчик? Это просто и исключительно вопрос похоти. Я страстно желаю интимной связи со всяким, кто имеет отличное тело, которого нет у меня; то есть — твой притягательный взгляд Диониса, твои бесконечно цветущие влажные вишневые губы, безупречная кожа, манящая мускулистость, твой спелый юный член. Я хочу тебя всего, но я не люблю тебя.
