Пробует приподняться и обнаруживает, что поперек груди, прямо поверх тонкой простыни, надежно прижав тело к жесткой кровати, тянется прочная широкая перепонка. То ли резиновая, то ли брезентовая. Таким же ремнем прижата левая рука.
Его привязали? Зачем? За что?
Он скашивает глаза вправо, пытаясь разглядеть путы на правой руке. Однако там брезентовое кольцо мирно болтается на штанге, ничего не удерживая. То есть правая рука свободна? Она просто болит, ведь черный саданул ее ножом. Потому и не хочет слушаться! Сейчас он заставит ее действовать, чтобы хотя бы вытереть жутко саднящие от света и слез глаза.
Странно, ни пальцы, ни кисть не чувствуются вовсе. И локоть. Левый — вот он, костяшка упирается во влажный металл. А правый?
Ваня медленно ползет глазами по линии плеча, автоматически отмечая его странную пухлость. Там где должен быть локоть, взгляд обрывается, потому что заканчивается выпуклость. А дальше — ровная гладкая пустота. Простыня есть, а под простыней — ничего.
Как это? А где рука? Или ее запаковали, прижав кисть к плечу? Потому оно и кажется таким пухлым? Но ведь так предплечье затечет! Конечно, уже затекло! Вот они, пальцы, Ваня чувствует, намертво прибинтованы к самой ключице! Им тесно и плохо, потому что нет тока крови. И сто миллиардов острых иголок тут же начинают терзать несчастную кисть, особенной горячей болью отзываясь в ногтях.
Кто его так? Зачем?
Ваня дергается, пытаясь ослабить повязку и освободить страшно саднящую руку, делает резкое движение плечами, встряхивает головой и — с разбегу, лицом вниз, врезается в блестящее зеркало льда. Лед трещит, крошится, голова ввинчивается в темную, мутную воду, увлекая за собой тяжелое непослушное тело. Темнота. Тишина.
* * *
Следователь городской прокуратуры Петр Максимович Зорькин ехал в гости. Даже не столько в гости, сколько по делу. Хотя к однокласснику Лене Рогову он с удовольствием бы заехал просто так. Увы, «просто так» в последние годы получалось все реже. Да чего там греха таить, совсем редко! Когда они последний раз виделись? На тридцатилетии окончания школы? Ну да, два года назад. А раньше ведь дружили — не разлей вода! И в классе, где сидели за одной партой, и в студенчестве, да и потом, лет, кажется, до тридцати пяти.
Встречались семьями, выезжали на природу. Ленька всерьез занимался наукой, Петр считался одним из самых удачливых следаков, им было и чем похвастаться, и о чем поспорить. А в середине девяностых разбежались. Разошлись в политических взглядах. Зорькин не мог примириться с развалом СССР, а Рогов, наоборот, это дело приветствовал. Петр запил от боли и гнева, не в силах выносить чудовищные метаморфозы, происходящие с органами, в которых служил, а Леонид уехал за границу, чего-то там преподавать. Потом, когда вновь встретились, оказалось, что трещина меж ними расползлась и разверзлась, превратившись в непроходимую пропасть.
Рогов вырос в признанного ученого, профессора, членкора всяческих импортных академий, а Зорькин, увы, так и застрял на следственной работе, никуда не выдвинувшись. Молодые, взращенные им коллеги давно уже позанимали высокие кабинеты, а Петр Максимович прозябал в майорском чине, без всякой надежды на повышение, по-прежнему попивал, хоть и не так ретиво — сердчишко пошаливало, — и ругал почем зря продажную власть.
Никаких громких дел ему давно не поручали, так, разную ерунду, и то, что сейчас вдруг отдали расследование убийства азербайджанской девочки, представлялось, с одной стороны, невероятным везением: не могут сами справиться, гады, не хотят мараться в грязи! С другой же стороны, везение представлялось вполне читаемой подставой. Ситуация наипростейшая, убийца вот он, лежит в больнице, на блюдечке с голубой каемочкой, свидетели — вся банда этих бритоголовых сволочей. Довести до суда — раз плюнуть. Суд в таком деле — это и общение с прессой, и внимание руководства, то есть какое-никакое, но признание. И все это — ему? С чего?
Опытным носом следака Зорькин чуял подвох, но в чем именно он заключался — сообразить никак не мог, потому и решил подойти к расследованию во всеоружии. Лучшего же консультанта, чем старинный друг Леня Рогов, и придумать было сложно — профессор много лет занимался изучением молодежных движений. Вот и пилил Петр Максимович в свой законный выходной на противоположный от родной Гражданки конец города — в Купчино.
— Коньячку? Водочки? — встретил его накрытым столом старый друг.
— Потом, — отказался Зорькин. — Мне голова ясная нужна — я же по делу.
— Скинхеды, Петя, это не дело, — грустно ухмыльнулся Рогов. — Это болезнь от безделья.
— Вот и просвети. А то я, кроме того, что они головы бреют и драки устраивают, ничего про них не знаю.
— Тебя скины в принципе интересуют, ну, там, история, традиции, или нынешняя ситуация в России?
— На кой хрен мне исторические экскурсы? Я же не диссертацию писать собираюсь.
— Правильно мыслишь. Те, первые скинхеды, с которых все началось, и наши, нынешние, — это земля и небо.
— Даже так?
— Конечно. У нас и тут — собственная гордость.
В следующий час из индивидуальной лекции доктора наук Рогова следователь Зорькин узнал массу любопытного и совершенно для себя нового. Не в полной мере доверяя диктофону, прихваченному с работы Петр Максимович делал быстрые пометки на бумаге, уточняя услышанное.
Оказалось — вот те на! — что самые первые скинхеды, появившиеся в Англии в конце шестидесятых годов прошлого века, были полными антиподами нынешним — расистам, фашистам и антисемитам. «Пиво, девки, драки! Скины вне политики! Засуньте ее себе в задницу!»
Увы, политика, вылезшая именно из вышеозначенных частей тела наружу, поделила скинов на «коричневых» — скинов-неонацистов, которых по-другому называют еще бонхедами, то есть башка — бильярдный шар, «красных» — скинов-коммунистов, или «редскинов», приверженцев, что характерно, не Ленина, а Че Гевары, и скинов-антифашистов, иначе говоря, «рашскинов». Последние хоть и солидарны с «красными» в плане антифашизма и антирасизма, но категорически против коммунизма. Потому и назвали себя — RASH — аббревиатура из трех слов: «Red and Anarchist Skinheads».
— Хочешь сказать, что все нынешние бритоголовые встроены в политику? — насторожился Зорькин, кажется, начиная смутно понимать, почему дело поручено именно ему.
— Почти, — кивнул Рогов. — Если скинхед вне политики, то это уже модник.
— Кто?
— Модник. Тот, кто примкнул к движению, подражая внешним атрибутам — бритая голова, тяжелые ботинки, свастика на руке. В последнее время, кстати, их становится все больше, то есть скинхедом быть модно! Понимаешь? В нашей стране модно быть фашистом! Чушь, дикость, но это так! Лет десять назад когда эта тенденция только-только начала проявляться, я был в составе группы ученых, которые написали аналитическую записку в правительство об опасности скин-движений. Реакция была весьма своеобразной: у нас появились скинпеды.
— А это еще кто? Педики, что ли?
— Именно. Скинов, осужденных за хулиганство, стали определять в камеры к кавказцам. Специально. Чтоб покруче наказать. Ну а кавказцы их попросту «опускали». Вот и представь, вышли пацаны после года-двух тюрьмы и начали сбиваться в стаи. Уже по принципу сексуальной ориентации. И конечно, делом чести стало мочить своих обидчиков.
— То есть…
— Вот именно!
К дикому удивлению Зорькина, оказалось, что у скинов имеется не только отличительный стандарт внешнего вида, но и своя музыка, свои печатные издания.
— У нас их много, что ли? — ошарашенно поинтересовался следователь. — Если и музыка, и пресса…
— Около ста тысяч — это много или мало? — вопросом на вопрос ответил Рогов. — Два года назад генеральный прокурор официально сообщил, что их — пятьдесят тысяч, а правозащитники утверждают, что сегодня — сто. Как минимум. И это всего за два года!
— Москва? — с тоскливой надеждой поинтересовался Петр Максимович. — Там в основном?
— Увы, Петюня, больше всего бритоголовых у нас, в Питере, причем самых махровых, «коричневых»…
— Да нет, ты что-то путаешь, — отмахнулся Зорькин. Верить в озвученную другом информацию совершенно не хотелось. — У нас даже когда дела по дракам бывают… или помнишь, сколько раз на иностранцев нападали, официально извещалось, что это — обычное хулиганство и никакого отношения к межнациональным конфликтам не имеет. Дети же. Родители на работе все время, ни комсомола, ни пионерии, спортшколы позакрывали, куда податься? Вот и хулиганят. Сам говоришь, быть скином — модно. Придуриваются. Вспомни, мы в детстве тоже стенка на стенку ходили, класс на класс. Двор на двор. Даже район на район, бывало. Штаны с бахромой носили, волосы до плеч, как Битлы. Вот и эти — так же.
— Не спорю, — пожал плечами Рогов. — Только мода, заметь, не на пустом месте вырастает. Должны быть носители, те, кто подскажет, почему голову надо брить, зачем в носке ботинка металл. Сам знаешь, если на сцене висит ружье, оно должно выстрелить. Так и тут. Раз пацан надел специальную обувь для драки, он непременно пустит ее в ход. Хотя бы для того, чтоб опробовать. И рядом обязательно окажется тот, кто подскажет, на ком именно. Кстати, помнишь, может быть, из истории: большинство черносотенцев были выходцами с рабочих окраин. У нас сейчас — та же история: больше всего скинов вырастает в спальных районах, в плохо обеспеченных или неполных семьях. Я тебе одну цифру приведу, сам все поймешь: в России, по последним данным, двенадцать процентов населения поддерживают фашизм, а пятьдесят процентов считают, что фашизму создан режим максимального благоприятствования. По крайней мере, милиция это дело весьма поощряет.
