Бу-бум! Бу-бум! – взрывался череп. Римо закрыл глаза и застонал. Ударила мысль: «Дышу! Слава тебе, Господи, дышу! Жив!»
– Надо сделать ему серию болеутоляющих и успокаивающих инъекций, – услышал Римо, – и тогда через пять-шесть дней он будет как новенький.
– А если без болеутоляющего – как долго? – раздался голос монаха.
– Пять, шесть часов, но он будет страшно мучиться, а если мы…
– Обойдемся без уколов, – заключил монах.
Голову, как казалось Римо, массировали щеткой из мелких гвоздей и в то же время по вискам били чем-то тяжелым и грохочущим: бу-бум! бу-бум!
Прошли годы, хотя медсестра сказала, что он пришел в себя только шесть часов назад. Дыхание стало легким, руки и ноги обрели чувствительность, потеплели. Немного стихла боль в висках и на запястьях. Он лежал на мягкой кровати в светлой комнате. Через большое окно мягко лился свет послеполуденного солнца. За окном легкий бриз волновал осеннюю пестроту деревьев. Через усыпанную гравием дорожку спешил бурундук. Римо захотелось есть. Слава Богу, жив; и есть хочется!
Он потер запястья и повернулся с каменным лицом к сидевшей рядом с кроватью медсестре.
– Меня собираются кормить или нет?
– Через сорок пять минут.
Сестре на вид было около сорока пяти, лицо жесткое, с морщинами. Крупные, почти мужские руки без обручального кольца. Но белый халат весьма неплохо наполнен высокой грудью. Сидит, положив ногу на ногу. Такие конечности вполне могли принадлежать шестнадцатилетней. Упругий зад на расстоянии протянутой руки от Римо.
Сестра читала журнал мод, который закрывал ее лицо. Скрестила ножки. Поерзала на стуле. Отложила журнал в сторону и уставилась в окно.
Римо оправил на себе белую ночную рубашку, сел в кровати, поиграл плечами. Он находился в обычной больничной палате: стены – белые, кровать – одна, стул – один, медсестра – одна, тумбочка – одна, окно – одно. Однако на сестре не было белой папочки, а стекло в оконном переплете было армировано проволокой.
Закинув руку за голову, Римо подтянул к плечу воротник больничной рубахи. Ярлыка нет. Он вытянулся на кровати и стал ждать еду. Закрыл глаза. Какая мягкая кровать! Хорошо снова быть живым, дышать, слышать, осязать, обонять. Единственная цель жизни – жить!
Его разбудили спорящие голоса. Монах с крюком вместо левой руки ругался с медсестрой и двумя типами, похожими на врачей.
– А я снимаю с себя всякую ответственность, если в ближайшие два дня он не будет получать исключительно диетическую пищу! – визжал один из врачей, и его коллега одобряюще кивал в подтверждение его слов.
Монах уже сменил сутану на коричневые брюки и свитер. Вопли доктора отскакивали от него, как мячики. Он положил крюк на край кровати:
– От вас никакой ответственности не требуется. За все отвечаю я. И повторяю: он будет питаться как нормальное человеческое существо!
– И подохнет как собака! – вмешалась в разговор медсестра.
Монах ухмыльнулся и крюком приподнял ее подбородок:
– До чего же ты мне нравишься, Роки!
Сестра резко отдернула голову.
– Повторяю, если пациенту дадут что-либо кроме больничной пищи, я вынужден буду пожаловаться директору, доктору Смиту, – заявил первый доктор.
– Я тоже пойду с ним, – объявил второй доктор.
Медсестра одобряюще кивнула.
– Отлично, – произнес, подталкивая троицу к дверям, монах, – идите, жалуйтесь прямо сейчас. Да, и передайте Смитти от меня поцелуй.
Заперев за ними дверь, монах выкатил из кухни сервировочный столик с подносом. Подвинул к себе стул медсестры, сел и снял крышку с одного из стоящих на подносе судков. Там лежали четыре огненно-красных омара, источавших растопленное масло из взрезанных животиков.
– Меня зовут Конн Макклири.
Он положил на тарелку двух лобстеров и протянул Римо.
Специальными щипчиками Римо раскусил клешни, маленькой вилкой выгреб нежное белое мясо и, положив в рот, проглотил, даже не разжевывая. Запил неожиданно появившимся перед носом золотистым пивом и принялся за среднюю часть лобстера.
– Тебе, наверное, интересно, почему ты оказался тут, – сказал Макклири.
Римо занялся вторым лобстером, разломил клешню прямо руками и высосал мясо. Перед ним появился высокий бокал, до половины наполненный виски. Огненный вкус янтарного напитка Римо смягчил пенистым пивом.
– Тебе, наверное, интересно, почему ты оказался тут, – повторил Макклири.
Римо обмакнул белоснежный кусок мяса лобстера в масло, кивнул в сторону Макклири, а затем, задрав голову, поднял мясо над собой и, ловя языком капли стекающего масла, опустил в рот.
Макклири начал рассказ. Он говорил, а обед шел своим чередом: лобстер, пиво, виски. Наполнились пепельницы, ушло за горизонт солнце, пришлось зажечь свет, а Макклири все говорил о Вьетнаме, о молодом морском пехотинце, в одиночку уничтожившем пятерых вьетконговцев, о смерти и о жизни. Потом заговорил о проекте КЮРЕ.
– О том, кто стоит во главе, я рассказывать, к сожалению, не могу… – продолжал монолог Макклири.
Посмаковав бренди, Римо решил, что все же предпочитает менее сладкие напитки.
– Подчиняться будешь мне. Насчет настоящей любви – вряд ли, но женщин обещаю столько, сколько будет угодно. Деньги? Без вопросов. Опасность только в одном: не дай Бог попасть в ситуацию, где тебя могут заставить говорить. Тогда мы вынуждены будем вывести тебя из игры. Сам понимаешь, каким способом. Так что держись начеку и доживешь себе до хорошей пенсии.
Макклири откинулся на спинку стула.
– В этом нет ничего невозможного, – сказал он, наблюдая, как Римо ищет что-то на подносе.
– А кофе? – спросил Римо.
Макклири открыл большой термос.
– И еще учти: твоя работа страшно грязная, – сказал, разливая кофе по чашечкам, Макклири. – Мне лично кажется, что главная опасность в том, что такая работа убивает изнутри. И когда выдается свободный вечер, надираешься в сиську, чтобы забыть обо всем. Да что я тебе вешаю лапшу на уши: не стоит, пожалуй, и мечтать о пенсии, потому что ни один из нас до нее не доживет. И все разговоры об этом – чушь собачья, болтовня.
Макклири пристально посмотрел в холодные серые глаза Римо и добавил:
– Могу тебе гарантировать страх на завтрак, вместо ленча – стресс, ужас на обед, и постоянную тревогу вместо сна. Отпуск для тебя – это те две минуты, когда не придется оглядываться через плечо, и ждать, что вот сейчас кто-нибудь в затылок пальнет. Премия для тебя – это те пять-шесть минут, когда не думаешь, как лучше убить кого-то или уцелеть самому. Одно могу сказать тебе точно. – Макклири встал и потер крюк. – Одно могу сказать тебе точно: настанет тот день, когда Америке будет не нужен КЮРЕ, и настанет он благодаря нам. И дети, не наши с тобой, конечно, смогут без страха ходить вечерами по темным переулкам, палата в наркологии перестанет быть для них единственной перспективой. Лексингтон-авеню, наконец, очистится от несчастных сопляков, мечтающих в свои четырнадцать лет только об одном – об очередной дозе, а девчонок не будут больше перегонять из одного бардака в другой, как скотину.
И повыведутся продажные судьи, а законодатели перестанут пользоваться деньгами, заработанными на азартных играх. И все члены всех профсоюзов будут, наконец, честно представлены в профсоюзном руководстве. Мы идем принять бой, в который американский народ не ввязывается из-за лени, а может, из-за того, что не хочет его выиграть.
Макклири, повернувшись к Римо спиной, подошел к окну.
– Если ты проживешь шесть месяцев, замечательно, если год – просто чудо. Вот такую мы предлагаем тебе работенку.
Римо налил в кофе сливок, столько, что кофе стал очень светлым.
– Ну, так что скажешь?
Римо поднял голову и увидел отражение стоявшего у окна Макклири. Лицо Макклири окаменело, глаза покраснели.
– Что скажешь? – повторил Макклири.
– Да-да, конечно, – ответил Римо, отхлебывая кофе. – Можете на меня рассчитывать.
Похоже, ответ удовлетворил тупого полицейского.
– Так это вы меня подставили? – спросил Римо.
– Мы, – спокойно ответил Макклири.
– А этого типа убил ты?
– Ага.
– Ну что ж. Неплохо проделано, – сказал Римо. Пока он спрашивал, нет ли сигар, ему вдруг ни с того ни с сего подумалось: вот тебя бы самого отправить на электрический стул, всех твоих друзей как ветром бы сдуло – как, интересно, ты тогда бы запел?
– Это невозможно, сэр, – Смит удерживал трубку телефонного аппарата специальной линии повышенной секретности между ухом и плечом, покрытым серой тканью пиджака от «Брукс Бразерс». Освобожденными таким образом руками он поправлял что-то в графике отпусков сотрудников Фолкрофта.
За окном жесткие струи дождя вспенивали воду залива Лонг-Айленд, и от этого казалось, что ночь наступила раньше обычного.
– Я понимаю ваши трудности, сэр, – проговорил Смит, подсчитывая, сколько дней отпуска просил к Рождеству оператор ЭВМ, – но хочу напомнить о решении не проводить в Нью-Йорке широкомасштабных операций.
