Яд сожаления отравляет на веки вечные: как бы жестоко ни исходили потом конвульсиями ум и тело, исторгнуть его уже нельзя. Лиззи умерла из-за того, что тогда наговорила ей Крис.
И деяние это уже ничем не искупить.
– Твоей вины в этом нет.
Кристина вскинула голову. Она понятия не имела, сколько уже просидела на этой скамейке, погрязнув в безмолвных воплях самоуничижения. Секунду женщина не могла различить, кто сказал эти слова. А затем до нее дошло, что это Клаксон – та пухленькая девчонка из числа Ангелов – стоит перед ней под струями набирающего силу дождя. Судя по всему, она промокла – факт, вызвавший у Крис смятенное изумление:
– Как? Ты… мокнешь?
– Чем сильнее ты чувствуешь, тем прочнее становишься, – объяснила толстушка. – Об тебя сейчас вообще кирпичи ломать можно. Я тебя слышу уже с полдороги от Юнион-сквера.
Она подошла и села рядом. Кристина шмыгнула носом, неловко утерла его о рукав, не зная толком, как расценить слова девушки.
– Считай, что все по-настоящему, – будто отвечая на ее мысли, сказала Клаксон. Лицо у нее было слегка насупленным. Вообще, сейчас эта девушка выглядела несколько более худой, чем накануне, а также более юной и миниатюрной, но вместе с тем… и более сильной, что ли? Она вытянула руку: капли дождя теперь не пролетали сквозь нее насквозь, а как будто бы отскакивали. – Я ведь тоже немного слышу, о чем ты думаешь, уже хотя бы по громкости. А еще потому, что у тебя ход мыслей примерно такой же, как у моей подруги детства. Она тоже еще та стервоза была, по своей мрачности.
Крис от удивления издала что-то похожее на смешок:
– А… что с ней произошло?
– Понятия не имею. Просто бросила меня, на том и сказке конец.
Кристине вспомнились слова Лиззи о том, как непросто было этой молоденькой девчонке принять свое нынешнее место в мире, смириться с ним. Мелькнуло подозрение, что на этом история ее подруги вовсе не заканчивается, но хитростью выманивать из этих бедняг сведения – нет уж, хватит!
– Я сожалею, – вздохнула Крис.
– Мне надо с тобой поговорить, – серьезным голосом сказала Клаксон.
Кристина ощутила новый прилив вины, уверенная, что сейчас от нее потребуют отчета и что она этого заслуживает.
– Я сожалею, – повторила она.
Ее собеседница коротко мотнула головой:
– Да перестань! Не казни себя. То, что ты реальная, еще не означает, что все начинается и кончается тобой. Лиззи была сильной. Способной на поступки. Так что она сама с собой все сделала. Не пытайся у нее этого отнять.
– Тогда… что?
– Я была на Юнион-сквер и подслушала кое-что, как бы это сказать, овеянное темным облаком.
– Что ты имеешь в виду?
– Там со своим Угловым, Фитюлькой Бобом, стоял Медж, и он был здорово взвинчен. Можно сказать, вне себя. Не знаю, в курсе ли ты, но Медж знает, где живет его настоящий друг.
– Я слышала.
– Молодец. Так вот если ты ломаешь голову, что же все-таки толкнуло Лиззи перейти сегодня ту грань, то это наверняка не то, что ты ей сказала или сделала, а именно поведение Меджа.
– Я так не считаю. Она говорила, что рада за него.
– Ну а как же! У Лиззи было много хороших счастливых мыслей, и она распространяла их вокруг. Так уж она была устроена. Но вместе с тем это было для нее как острый нож.
– Почему?
– Каждый втайне хочет ощущать себя центром мироздания, а не просто чьим-нибудь другом. Но постепенно со своей участью свыкаешься. Типа того. Не всем же дано быть рок-звездами, верно? А вот любить нам трудно. Друг друга, во всяком случае.
– Из-за того, что вы чувствуете по отношению к своему настоящему другу?
– Это, наверное, что-то вроде первой любви. Из того, что про нее слышала я. Это так?
Кристина задумалась. Первая любовь – та, что тебя меняет, пронзает твое отроческое сердце словно стрела или молния, та, что, несмотря на последующие десятилетия свиданий, романов и отношений куда более значимых, навсегда определяет твой эмоциональный ландшафт. На протяжении всей своей последующей жизни ты не будешь пытаться ее воссоздать (напротив, подчас ты будешь вести себя прямо противоположно), но тем не менее она пребудет там навеки, трепетным духом в твоем сердце.
И Кристина кивнула.
– Так вот, Медж с Лиззи все-таки сблизились, – сказала Клаксон. – А то, что произошло, его просто выкосило, и теперь он просто полыхает на мир реальных людей.
Сознавая, что это несколько отводит гнев от ее собственных поступков, Крис заметила:
– Тогда, может, ему не мешает разобраться с тем своим другом?
– Нет, – терпеливо возразила Клаксон, – ничего хорошего из этого не выйдет. Никогда. Тем более что полыхает он не на того друга. А на священника.
– Вот как? На Джефферса? Но ведь тот все время стремится помочь?
– Может быть. Только Медж считает, что он Лиззи все мозги наизнанку вывернул и из-за этого она… сделала с собой то, что сделала. Так что сейчас разговаривать между собой им никак не стоит.
– Ты уверена? Настоящие люди должны учиться. Брать на себя ответственность за то, что они говорят и делают.
– Ты не понимаешь. Медж другой.
– Я знаю. Он Наконечник. И очень хороший.
– О да, он такой! Говорят, что лучший из всех. Но сейчас я говорю не об этом. – Голос девушки упал до шепота, с призвуком неприязни и мрачного благоговения. – Он однажды кого-то убил. Кого-то из реальных.
– Как такое вообще возможно?! – уставилась на нее Кристина.
– Не знаю. Не знаю, кто это был, не знаю, когда и как все произошло. Только говорят, что это правда. Вот почему Райнхарт так рвался заполучить его себе в подручные: потому что он уже пересекал ту черту. Но я вот о чем. Если Медж порвет с Джефферсом, это может нежелательно сказаться на людях. Ты думаешь, Лиззи бы этого хотела – чтобы Медж из-за нее пошел на что-нибудь черное?
– Но я-то что могу поделать?
– Во всяком случае, поговорить с Меджем. Он знает, что вы с Лиззи ладили. Это могло бы как-нибудь повлиять.
– Я даже не знаю, где он.
– Первым делом можно было бы наведаться в ту церковь, разве не так?
Кристина не знала, что и сказать. Неизвестно, изменится ли что-то, если она отправится к человеку, которого едва знает, да и хватит ли ей на это смелости после всего того, что уже случилось.
– А ведь я тебя все равно слышу, милашка, – как ровне сказала ей Клаксон. Она по-собачьи встряхнула головой, рассеивая во все стороны брызги. – Есть и еще кое-что, что любила повторять Лиззи. То, от чего я перестала якшаться с плохими парнями и захотела, наоборот, стать Ангелом. Она сказала: сожаление убивает навсегда, потому как это единственный яд, которым человек потом травит себя всю жизнь.
Ее собеседница крупно моргнула. Именно эта мысль, почти слово в слово, пришла ей недавно в голову. Совпадением это быть не могло, а Лиззи ей этого, безусловно, не говорила.
Или здесь, в этом парке, сейчас незримо присутствует частица Лиззи?
Быть может, она, эта самая часть, сейчас находится внутри нее самой?
– Давай на этом сойдемся, – сказала Клаксон, вставая. – И своего бойфренда тоже туда прихвати.
– Я даже не знаю, пойдет ли он.
– А ты заставь. Он, похоже, парень полезный при таких раскладах. – Пампушка подмигнула Крис. – К тому же для реального он очень даже горяч.
И она рванулась бежать. Кристина со всех ног припустила следом, понимая, что тем самым бегунью лишь тормозит.
В то время как Доун вела машину по городским предместьям, Дэвид все говорил и говорил. Так долго, как сейчас, черпая из анналов памяти, он не говорил еще ни разу в своей жизни. Писатель поведал все, что только мог упомнить о том моменте, когда среди очередной родительской ссоры, от которой у него надрывалось сердце, он залез под кухонный стол, и там с ним оказался тот самый мальчик. Он рассказывал о часах и днях, которые проводил в лесу, – совсем один, если бы не тот выдуманный им в воображении друг, о скучливых часах у себя в спальне, когда они с ним вдвоем выдумывали и играли в бесконечные игры, вникнуть или понять которые не мог, да и не хотел, ни один из родителей, о долгих беседах, которые они вели, когда Дэвид – одинокий мальчик, этот «чокнутый аутист-одиночка», исследовал мелкий городишко, в котором рос. Рассказывал литератор и о том, как Медж всплывал у него и в отрочестве, и в последующие годы, уже изрядно после того, как Дэвид услышал о концепции «воображаемых друзей» и понял, что большинство людей к той поре о них позабыло. Как, случалось, на дне рождения у кого-нибудь из сверстников или во время катаний на роликовых коньках Медж показывался где-нибудь на заднем фоне и всякий раз подмигивал, чтобы ободрить и заверить друга, что тот не одинок. Как они вместе шагали сквозь подростковые годы (его друг, даром что того же возраста, всегда был одет чуточку иначе, чем Дэвид, и держался посвободней, а иногда и попроказливей – «Никто не увидит, никто и не узнает»). Иногда Медж даже подрезал доллар или подчищал несколько центов из чаевых, оставленных на столике в ресторане, и неизменно помещал их там, где его товарищ мог на них наткнуться – роняя их перед ним из воздуха на пол или сея на дорожку перед родительским домом. Эти деньги Дэвид заботливо собирал монетка к монетке и в конце концов потратил на покупку текстового процессора, на котором начал неловко писать, – сугубо втайне, молчком, чтобы мать, узнав невзначай об этом, не возненавидела бы в нем дух фривольности так же, как она ненавидела его в отце. Скрывал он свое увлечение и от отца: тот бы немедленно окатил его волной язвительности, которой обдавал все, чем бы ни занимался его сын. Эти насмешки, смешанные с желчной завистью, рождались из осознания: столько лет прожито зря, в топтании на месте, и вот уже подрастает молодое племя, которое, не успеешь опомниться, ототрет тебя локтем в сторону от всего, на что ты когда-то клал глаз в надежде когда-нибудь этим завладеть.
