Он оставил, попытки первенствовать во всем, сосредоточившись на тех областях, где он считал себя способным, причем время от времени умышленно проигрывал состязание, чтобы не привлекать слишком много внимания к своей персоне. К своему удивлению, он обнаружил, что ему вовсе не хочется быть вожаком среди своих сверстников, хотя бы потому, что они были не очень интересны. Большее удовольствие ему доставляло заниматься боевыми единоборствами, читать или дискутировать на философские темы с сэнсэем, а также спорить с Шизей о смысле жизни.
Этим они с сестрой предпочитали заниматься поздно вечером, когда их отправляли спать. Иногда он залезал к ней в кровать, иногда — она к нему. Вначале это делалось, чтобы не привлекать своими разговорами внимание Аха-сан, которая всегда прислушивалась к тому, что происходит в их комнате, даже когда спала.
Со временем близнецы поняли, что вдвоем как-то теплее. Сендзину нравилось ощущать рядом собой женское тело, особенно те его места, которые даже у таких физически развитых девочек, как Шизей, всегда оставались мягкими. А Шизей нравились его твердые, как камень, мускулы. Она себя рядом с ним чувствовала более защищенной. Часто они засыпали рядом, причем даже видели один и тот же сон.
И теплота эта была не только физическая. У Шизей появлялось странное ощущение, будто кто-то массирует ее спинной и головной мозг. Много лет спустя она с удивлением откроет, что эти ощущения у нее всегда сопутствуют оргазму.
Под этим теплым, уютным покрывалом, сотканным из их энергии, близнецы до поздней ночи разговаривали о добре и зле. Они были как боги, не ведающие об этом. Ни зло, ни добро пока еще не касалось их, и поэтому они могли смотреть на них с научной непредвзятостью, но понятия эти уже были для них чем-то важным: близнецы стояли на пороге юности.
Сендзин считал, что добро и зло — понятия субъективные, которые могут меняться от человека к человеку, и в этом состоит уникальность человека среди всех других существ на земле. И она же является его наказанием: в христианской доктрине, широко принятой на Западе, есть понятие первородного греха, в основе которого лежит представление о том, что когда-то добро и зло существовали объективно.
Шизей, напротив, считала, что добро и зло были, есть и будут объективными, существующими независимо от наших представлений. — Ты пойми, — страстно убеждала она брата, — именно этим человек отличается от богов и, например, от Будды, способного воспринимать добро и зло как снопы света, которые он мог склонять куда угодно сообразно со своими желаниями.
— Мы ничтожны перед лицом богов, перед лицом природы и даже по сравнению с животными, которые находятся ближе к всемирному духу, к энергии, — говорила Шизей.
— Но разве не говорил нам сэнсэй, — не сдавался Сендзин, — что Кшира заключается в манипулировании подачей энергии на мембрану кокоро?
— В том-то и состоит твоя беда, — возражала Шизей, — что ты стремишься манипулировать всем на свете, в то время как сэнсэй учит нас понимать мир, как мы понимаем самих себя.
— Чепуха! — начинал сердиться Сендзин, — Всякое понимание — иллюзия, а понимание самого себя — величайшая из иллюзий. И знаешь почему? Потому что мы не хотим убедиться, что в глубине нашего духа копошатся черви.
— Какие черви? Помнишь, как Монтень говорил о том, что человеческий дух прекрасен, потому что открыт всему на свете?
Сендзин рассмеялся:
— Беда в том, что мы живем не в прекраснейшем из миров.
— Почему тебе надо обязательно видеть во всем изнанку? — возмущалась Шизей.
Сендзин не ответил. Он просто взял и прикоснулся к сестре.
Шизей вздохнула:
— Как хорошо!
Тогда Сендзин вдавил ноготь пальца, которым он касался ее, поглубже в тело, так что кровь появилась из-под кожи Шизей.
— Ну, а теперь как? — спросил он. — Хорошо по-прежнему?
* * *
Два года спустя, когда ему было семнадцать, Сендзин исчез. Шизей знала, куда он уехал: в Дзудзи. Но она никому об этом не говорила, даже Аха-сан, которая с ума сходила от беспокойства. Шизей знала, что если Аха-сан узнает, где он, то она немедленно отправит за ним Речника.
Шизей очень сильно переживала отсутствие брата, В спальне стало холодно и одиноко без его ауры. И, странное дело, с его исчезновением она стала все чаще и чаще ощущать, что она переходит от наивности детства к утрате иллюзий, сопутствующей взрослению.
Юности близнецы не знали. Усиленная учеба, по восемнадцать часов в сутки все семь дней в неделю, внесла коррективы в природные процессы их развития, заставив детей «перескочить» через класс юности, сразу перейдя из детства во взрослое состояние.
Шизей ощущала свою покинутость братом еще острее, чем Сендзин чувствовал покинутость матерью. По отношению к матери у нее не было такого чувства. Она вообще никогда не думала о своих природных родителях, а если и думала, то только как о семейной паре, которую видишь на экране кинотеатра — полнейшая отстраненность и никаких обязательств. У нее была Аха-сан, которую она считала матерью, и был Речник, которого она считала отцом.
Однако отъезд Сендзина подействовал на Шизей отрезвляюще. Она вдруг поняла, до какой степени становится похожей на Аха-сан, запаянную в герметично закупоренный сосуд дома и поедающую самое себя. Это расстраивало ее. Торжество духовного над материальным облегчалось в ее случае сознанием того, как она слаба. Конечно, у нее была Кшира, открывающая перед ней целый мир. Но Кшира не могла дать Шизей грубой силы, из-за недостатка которой ей суждено всегда быть в зависимости от других людей. Она понимала, что ей необходимо найти способ жизни, при котором эта зависимость будет сведена к минимуму.
Глухой ночью она прижимала к груди подушку и думала о Сендзине, ее брате-близнеце, о том, как зависима она от него, и о том, что она ничего не имела бы против того, чтобы и всегда быть зависимой от него. Одинокая слезинка трепетала на ее реснице.
* * *
Если бы не детальные описания Речника, Сендзин никогда бы в жизни не нашел монастыря Дзудзи. Единственное место с таким названием был городок, расположенный в сорока пяти милях к югу от Ханчжоу. Но тот город, известный своими шелковыми мануфактурами и зеленым, чаем, лежал в озерном юго-восточном Китае, в то время как Сендзин был уверен, что Дзудзи, который он искал, должен быть где-то на северо-западе.
В конце концов он нашел тандзянский монастырь Дзудзи на севере провинции Юньнань — в горах, в пятидесяти милях от Аньяня, колыбели китайской цивилизации.
Даже бурые горные скалы казались сгорбленными и дряхлыми. Дзудзи, вгрызшийся в самое сердце скалы, весь так и щетинился островерхими крышами храмов. Как кристаллики соли, они блестели по всему горному склону.
Но не только рассказы и описания Речника направляли Сендзина, но и Кшира, благодаря которой Дзудзи виделся его взору сквозь пространство и время. И по мере того, как он приближался к святому месту, все меньше ему попадалось на глаза цитатников Великого Мао, идиотских коммунистических лозунгов и плакатов. Все реже мозолили глаза синие партийные кителя.
Дзудзи казался замурованным не только в горах, но и во времени. Обнищавший, забитый и печальный коммунистический Китай понятия не имел, что в самом сердце его сохранился Дзудзи, веками живший в изоляции от остального человечества, обеспечивающий себя всем необходимым и никогда не зависящий ни от кого. Девятнадцатое и двадцатое столетия не тронули его своими измазанными мазутом лапами.
Появление Сендзина не прошло здесь незамеченным. Тандзянские старейшины сразу уловили его ауру, стоило ему только приблизиться к грубым каменным ступеням храма. Его приветствовали на языке, который Сендзин знал от Аха-сан, как блудного сына, наконец-таки вернувшегося домой, и именно так он себя и чувствовал. На следующее же утро началось его формальное образование.
Наставником, который должен был направлять обучение Сендзина искусству Тао-Тао, был сэнсэй по имени Мубао. Это был высокий, худой человек, лицо которого выдавало в нем выходца из северных, степных районов Китая. Своими быстрыми движениями и взглядом раскосых глаз он напоминал Сендзину ястреба.
Сендзина привели к нему в келью — крохотную комнатку с каменными стенами и закопченным потолком. В грубо сложенном камине горел огонь, поскольку в это время года на Тянь-Шане холодно. Через крохотное оконце можно было видеть плывущие в небе облака, уже слегка порозовевшие от восходящего солнца.
Мубао не сказал ни слова и даже не поднял глаз. Он сидел за сколоченным из бамбука столом, изучая свои бумаги, будто в комнате никого не было.
Через, некоторое время Сендзин зашевелился. И прежде чем он успел сообразить, что происходит, сэнсэй был уже рядом. Первым импульсом Сендзина было прибегнуть к своему дару, и он послал вперед себя темную, блестящую ауру, чтобы остановить сэнсэя, но, к величайшему своему удавлению, почувствовал себя окруженным непроницаемой стеной, непоколебимой, как вечность или смерть. Схватив Сендзина мощной рукой за воротник, Мубао протащил его через комнату и сунул головой в камин.
