Антонио Аламо - Ватикан

— А кошки на что же, Марселино?

— Кошки съедят трех, придушат двух — и довольны! А мышей-то сотни!

— Ради Бога, успокойся, Марселино, это еще не конец света. Коли б ты только знал, что тут со мной творится…

— Что мне делать, Гаспар? — спросил Марселино, не обращая внимания на его жалобы. — Я просто в отчаянии!

— Есть одно средство, Марселино, есть одно средство. Или, лучше сказать, целых два, которые ты можешь применить вместе для большего эффекта. Первым делом, кипятишь воду…

— Сколько?

— Несколько кастрюль, а потом идешь с этой водой в сад и льешь ее в норы, тем самым ошпарив самих мышей и их детенышей.

— А второе?

— Терпение, дружище, терпение. Во-вторых, опыт должен подсказать тебе, что, хоть ты и залил кипятком норы, где матери производят и выкармливают потомство, полагаться на это нельзя, поскольку ничто не гарантирует, что мыши не вернутся. Так что посади куст бузины, а еще лучше два, в каждом конце сада: запах ее листьев неприятен всем грызунам и в конце концов отпугивает их.

— А где мне взять бузину? — в отчаянии вопросил садовник.

— Послушай, Марселиио, мне бы твои заботы. Возле кухни я посадил три куста, специально, чтобы оберегать наши запасы. В любом случае спроси у Камачо, кладовщика, он поможет тебе с черенками и научит, как действовать.

— Ах, будь ты с нами, Гаспар, совсем бы другое дело было.

— Да, но меня категорически не хотят отпускать.

— Категорически? Ты что, заболел?

— Категорически, то есть принудительно.

— Ага, Но как у тебя — все в порядке?

— Нет, по правде говоря, нет.

— Папа уже принял тебя?

— Нет.

— А как он?

— Плохо.

— А в остальном?

— В остальном? Слушай, Марселино, в остальном все хуже некуда, и не забывай, что я по междугороднему, так что скажи приору, что мне необходимо переговорить с ним как можно скорее. Договорились?

— Ла-а-а-дно…

— Пусть обязательно до меня дозвонится.

Тревога и страх овладели им, и, чтобы не сидеть в ожидании перед телефоном, он отправился в поход по ватиканским музеям, но пробиться сквозь толпу туристов из всех стран было так трудно, что его порыв угас, прежде чем он успел подойти к входу. Он изменил маршрут и зашел на почту, откуда отправил открытку своей матери, потому что бедняжка была совсем одна, хотя постоянно присутствовала в его сердце и молитвах.

Дражайшая матушка!

Пишу тебе эти строки единственно затем, чтобы засвидетельствовать свою сыновнюю любовь и чтобы ты попросила Иисуса, ты, которая так близка к Нему, даровать твоему сыну все свои милости. Никогда не найду слов, чтобы выразить, как я счастлив, имея такую мать, как ты, и никогда не смою вины за то, что не могу ни помочь тебе, ни поухаживать за тобой — разве что настолько, насколько позволяют мне мои слабые силы и средства.

На открытке, которую я тебе посылаю, изображен впечатляющий Колизей, где сохранилась арена, орошенная кровью мучеников Христовых. Скоро увижусь с Папой. А пока я действительно общаюсь на равных со многими кардиналами и монсиньорами. Вчера я встречался с государственным секретарем! Много раз целую, мама, и надеюсь, что благословение Божие всегда пребудет с тобой.

Потом он купил номер «Оссерваторе романо», и за этим и другими делами прошел пятый полдень его пребывания в Ватикане. Когда он вернулся в гостиницу — Джованна, уборщица, как раз заканчивала свою работу, — то вновь принялся ожидать известий, будь то от кардинала Кьярамонти или от коварного монсиньора Ванини, которого он надеялся убедить вернуть так подло выкраденный доклад.

А пока стал просматривать ватиканскую газету, чтобы проверить, сможет ли он, читая между строк, обнаружить что-нибудь важное, что от него до сих пор скрывали. Но этого не случилось, потому что он уснул с газетой в руках, и лишь несколько часов спустя его разбудил телефонный звонок. Это был секретарь государственного секретаря, иными словами, монсиньор Луиджи Бруно, чтобы условиться насчет новой партии в покер. Брат Гаспар отказался, извинившись и сославшись на некоторую скудость денежных средств, поскольку его пребывание в Ватикане затянулось дольше положенного и ему по сих пор не удается связаться с монастырем; тогда монсиньор Бруно ласково предложил ему заем без процентов, но брат Гаспар отклонил его предложение, боясь увеличить и без того раздувшийся долг. Помимо главной причины — банкротства и нежелания доставлять удовольствие тому, кто всего несколько часов назад так неприветливо обошелся с ним, — его удерживала другая, куда более важная забота, а именно возможность в ближайшем будущем, за картами, подвергнуться расспросам о каком-нибудь конкретном пункте досье, которое он в недобрый час потерял.

Брат Гаспар вновь развернул газету и возобновил чтение, но дававший о себе знать голод и обычная небрежность газетной прозы мешали ему сосредоточиться на ватиканских новостях.

Он вышел перекусить, а затем бесцельно бродил по римским улицам, так что в гостиницу вернулся только в начале пятого, а вернувшись, нашел на своем месте Филиппо, который поспешил сообщить ему, что в его отсутствие звонили двое: первый звонок был от Косме, приора, который по-отечески спешил прийти ему на помощь, второй — от кардинала Кьярамонти, который просил срочно перезвонить по его личному телефону и до разговора с ним ни с кем не говорить, что брат Гаспар и сделал.

— Ваше высокопреосвященство?

— Минутку, брат Гаспар, — раздался голос личного секретаря, монсиньора Луиджи Бруно. — Его высокопреосвященство тоже хочет с вами поговорить, не вешайте трубку.

Брат Гаспар подождал, как его и просили, и секунды эти показались ему вечностью, пока наконец он не услышал голос пурпуроносца Кьярамонти:

— Брат Гаспар?

— Да, ваше высокопреосвященство, брат Гаспар слушает.

— Нам необходимо увидеться.

— Когда?

— Сейчас.

— Сейчас? Прямо сейчас?

— Мы не можем ждать. Вы заняты?

Брат Гаспар не нашелся, что сказать.

— Брат Гаспар? Вы слушаете?

— Да, — ответил он едва слышно.

— Вы одни?

— А с кем же мне быть?

— Тогда мы ждем вас в Епископском дворце до половины восьмого, — сказал Кьярамонти и повесил трубку.

Пока брат Гаспар шел по Святому городу Ватикану, направляясь к Епископскому дворцу, где несколько минут назад он договорился встретиться с кардиналом Кьярамонти, он спрашивал себя, уместно ли будет поставить его высокопреосвященство в известность о безнравственном поведении монсиньора Лучано Ванини или лучше — как он в конце концов и решил — сохранить эти сведения в тайне, пока грубая правда, которую от него скрывали, не выйдет наружу и не поможет ему разгадать многие и многие ядовитые загадки, которые своей грязью порочили царство Преемника святого Петра. Хотя становилось очевидным, что обстоятельства складывались для него явно неблагоприятно, справедливости ради стоит отметить, что основу его натуры составляла цельность. Только одно мучило его более положенного — пропажа папского досье и то, как нелегко будет ему оправдаться в глазах его высокопреосвященства, не нарушив восьмой заповеди, и единственное, что придавало ему силы, была мудрая мысль о том, что никакой грех, сколь бы он ни был велик, не слишком велик для милосердия и прощения Божия. Так что не оставалось ничего иного, как врать напропалую, а затем так же напропалую ввериться бесконечному милосердию Божию.

В таком состоянии духа он и вошел в величественное здание, где иерархи уже ожидали его со сдержанным нетерпением. Завидев монаха, все они, включая кардинала Кьярамонти, его секретаря монсиньора Луиджи Бруно, а также знакомого нам со вчерашнего дня архиепископа Пьетро Ламбертини, встали, и то, что брату Гаспару пришлось услышать далее (и что я немедля собираюсь вам сообщить), преисполнило его страха, поскольку первым пунктом, подлежавшим обсуждению во время сегодняшней встречи, было его мнение о досье, которое они вручили ему менее суток назад.

— Мне оно показалось крайне интересным, — заявил брат Гаспар, между тем внутренне изо всех сил взывая к помощи свыше.

— Почему же оно показалось вам таким интересным? — спросил кардинал.

— Благодаря ясности, с какой излагаются наиболее существенные факты.

— Можем ли мы сделать из этого вывод, что ваше мнение не слишком отличается от нашего?

Брат Гаспар двусмысленно покачал головой, чтобы не связывать себя обязательствами ни в том, ни в другом смысле, но этот неосторожный жест, уклончивый по своей сути, был воспринят как высказывание в пользу предположения, которое у брата Гаспара вызывало немалые сомнения.