— Что делали в это время вы?
— И вы туда же? Так вот, я алиби себе не подготовил и вел нормальный образ жизни. До шести часов работал на машине, перед уходом заглянул в свой отдел. После шести поехал домой и опять-таки работал — один. В двенадцать лег спать — и опять один. Отсыпался в одиночестве.
— Что значит «отсыпался»?
— А, у Анюты патологический сон: просыпается от малейшего шороха.
— Это новость! Она принимает снотворное?
— Нет, она где-то прочитала, что от снотворного не настоящий сон, а обморок.
— Так что же произошло, по-вашему, на даче в ночь исчезновения Маруси?
— Понятия не имею. Разве что какой-нибудь гений злодейства их обеих опоил и усыпил.
— По словам Анюты, они ни с кем в среду не общались. Так что это невозможно.
— Все возможно, если очень захочется. Например, пробраться в дом, пока они были на речке, и подсыпать чего-то в чайник. Он стоял на плите в кухне.
— Но Петя утверждает, что дом был на запоре: и дверь и окна. Следы взлома обнаружились бы.
— Да конечно, все это фантастика! Кому их надо было усыплять и зачем?
— У Черкасских имелись какие-нибудь ценности?
— Они годы жили на зарплату Павла Матвеевича и едва сводили концы с концами. Темная история. Эстет сказал бы: страшная и таинственная история.
— Борис Николаевич, когда вы впервые услышали об исчезновении Маруси?
— Анюта мне в четверг позвонила в институт, но я два дня подряд — среду и четверг — работал в другом здании. В три я зашел в свой отдел, и мне сказали, что звонила жена: на даче что-то случилось. Я поехал на дачу.
— Сколько времени занимает путь от вашего института до Отрады?
— Чуть больше часа.
— Однако вы приехали только в семь.
— Естественно. После окончания рабочего дня.
— Вас не отпустили раньше?
— Я и не отпрашивался.
— Завидное хладнокровие.
— А чего суетиться? Мою жену утешил бы Друг дома, — математик помолчал. — Ну, тут телеграмму от родителей принесли…
— Борис Николаевич, а вас не удивило, что Анюта как-то преждевременно восприняла все трагически?
— Меня ничего не удивило, женщины уже давно меня не удивляют. Утонченные натуры.
— Но ведь она могла предположить, как ее звонок отразится на матери?
— Да ведь звонила она все-таки отцу.
— А почему он так спешно вылетел, не дождавшись каких-то определенных известий?
— Очевидно, почувствовал что-то серьезное. Просто панике он бы не поддался. Анюта рассчитывала, что Павел Матвеевич сумеет приехать один. Но он не сумел. Он сказал жене, что у них несчастный случай в клинике, с его пациентом, нужна срочная операция. Вообще это в его духе, он был настоящий врач. Однако она не поверила.
— Откуда вы все это знаете?
— Павел Матвеевич говорил, когда мы ездили заказывать гроб. Любовь Андреевна была проницательна и слишком любила своих близких. И близкие отплатили ей за любовь полной мерой. Вот вам неразумный критерий.
— Вы полагаете, она жила и умерла бессмысленно?
— Так получается.
— Не верю. Ладно, она поехала с мужем…
— Да, она настояла. Он боялся ее брать, боялся оставить. Уже в самолете пытался подготовить: сестры вроде поссорились, Маруся вроде сбежала в Москву… А тут участковый сразу с трупом… Она, понимаете, не была к этому готова.
— А кто-нибудь был к этому готов?
— Вы меня не ловите — не поймаете. Они вернулись с опознания, Анюта их ждала, места себе не находила. Но когда она подбежала к ним. Любовь Андреевна вдруг крикнула: «Как ты могла!» — и потеряла сознание.
Любопытно! Уже с начала нашего разговора я чувствовал, как Борис упорно стремится нацелить мое внимание на художника и Анюту. Против Дмитрия Алексеевича он, видно, фактов не имел, ограничиваясь намеками: «свободный любвеобильный эстет, поклонник красоты… свободен в течение суток…» Против Анюты — имел. И факты любопытные: слишком нервный сон и последние слова матери. Восстановить справедливость он старался или хотел отвлечь мое внимание от себя?
— «Как ты могла»? Мне об этом никто не говорил.
— Мало ли что вам еще не говорили!
— Как вы ее слова объясните?
— Это очевидно. Она знала, что сестры поссорились, и обвинила старшую.
— Но на самом деле они не ссорились, так ведь?
— Мне неизвестно, что в ту ночь произошло.
— Борис Николаевич, об этих обстоятельствах… ну, о сне Анюты и о словах ее матери вы говорили следователю?
— Воздержался. Мы втроем с женой и Другом дома выступали единым фронтом.
— Почему же сейчас сказали мне?
— Догадайтесь.
— Попробую. Ведь вы не случайно проболтались?
— Нет.
— Вы считаете свою бывшую жену причастной к исчезновению Маруси?
— Не догадались.
— Ладно, на досуге подумаю. А о чем еще вы говорили с Павлом Матвеевичем, когда ездили заказывать гроб?
— Ему было не до разговоров.
— Какие-нибудь странности вы в нем заметили?
— Наверное, горе всегда производит странное впечатление. Но каких-то патологических отклонений я не заметил.
— Что вы сказали Павлу Матвеевичу, когда уходили с поминок?
— Что у меня болит голова, и я уезжаю к себе.
— И все?
— И все.
— Что он вам ответил?
— Что-то вроде того, что они без меня обойдутся. Он обиделся.
— Обиделся? С чего бы это? Ведь он всего лишь потерял жену и дочь, а вы в подходящий момент всего лишь бросили его.
— Давайте без фраз. У меня болела голова, а с ними оставался самый близкий друг.
— Поражает вот что. В свете «смертельных» событий ваш уход выглядит малозначительным эпизодом. Однако именно этот эпизод вывел Павла Матвеевича из нормального состояния, может быть, привел к безумию. Так что же вы сказали ему?
— Я вам все сказал.
— Ну что ж… А тогда в прихожей что-то необычное, болезненное в нем чувствовалось?
— Нет.
— Вы развелись с женой из-за другой женщины?
— А это уж мои собственные радости, позвольте мне их самому расхлебывать.
— Вы и следователю так ответили? А может, и это скрыли?
— Мы развелись, когда следствие, наверное, уже закончилось. Во всяком случае, никто по этому поводу меня не вызывал.
— Но следователь расспрашивал о ваших отношениях с женой?
— Интересовался.
— И вы, так сказать, ввели в заблуждение?
— Не люблю вмешивать посторонних, тем более официальных лиц в мои дела, которые абсолютно не имеют отношения к исчезновению Маруси.
— А мне так показалось, что в некоторых пунктах вы весьма откровенны. Но не во всех. Скажите, как вы относились к Марусе? Или это тоже запретная тема?
— К Марусе? — он помолчал. — Обыкновенно… нормально.
— Это не ответ.
— Ну подумайте: что между нами могло быть общего?
— Я подумаю. И все же: какой вы ее помните? Вы ее помните?
— Помню. Эта девочка играла с огнем.
— То есть?
— Просто ощущение — блеска и риска. Вот и доигралась.
— Она ведь, в сущности, была ребенком.
— Не скажите. Ребенком она не была. И вообще не стоит никого идеализировать, даже умерших. Либо их забыть, если можно, либо помнить живыми, а не покрывать патокой.
— Ваши воспоминания живые?
— Да.
— Вы сказали о ней слишком много и слишком мало. Точнее, вы намекнули на многое. Объяснитесь.
— Я же говорю: просто ощущение. Фактами не располагаю.
— Вы ходили на ее спектакли?
— Повторяю, то же впечатление: блеск и риск.
— Как вы думаете, она любила Петю?
— Петю? — он усмехнулся. — Ах, Петю! Не знаю.
— А из-за чего они поссорились на речке, знаете?
— Я об этой ссоре только от следователя узнал. Я на речку не ходил.
— Почему?
— У меня болела голова.
— Слабая у вас голова. Мигрень?
Математик встал.
— Ладно, бывайте! А я пошел делом заниматься.
— Думаю, мы с вами встретимся — и скоро.
— В зале суда?
— Здесь.
— Ну нет, поиграли — и будет. Больше вы меня сюда не заманите.
Он на мгновенье задержался возле койки Павла Матвеевича (я не видел его лица) и ушел, не оглянувшись.
Кончался первый круг впечатлений, разговоров и лиц… Трое мужчин и одна женщина. Довольно яркие индивидуальности, каждый гнет свою линию, что-то скрывает или недоговаривает. И одна общая черта, меня заинтересовавшая: та давняя история ни для кого из них не стала прошлым, дымка времени (пыль и пепел) не исказила в памяти малейшей подробности, не смягчила боли, ненависти и страха. Не говоря уже об Анюте и Дмитрии Алексеевиче, которые, казалось, и жили прошлым, даже молодой карьерист Петенька, вдруг разлюбивший детективы и скоропалительно женившийся, даже он не был равнодушным при всех своих «железных» алиби. А ученый-математик, поклонник разума, три года назад сознательно порвавший с прошлым, ошеломил меня потоком самых неразумных отрицательных эмоций. И Павел Матвеевич не уставал с надеждой повторять о лилиях в полной тьме. Что стремился он внушить, на что надеялся в своей действительной тьме потухшего сознания?
