Наконец вагон скользнул в величайший американский центр отдыха со стороны южной оконечности местного Бродвея. Отсюда нам открывался превосходный вид на самое сердце города — и, должен сказать, на это чудо стоило взглянуть. Бродвей Саратоги, обрамленный прекрасными раскидистыми вязами, просто в качестве улицы составил бы честь любому городу где угодно — но за деревьями простирались ухоженные тротуары в сияющих огнях бесчисленных магазинов и грандиозных отелей, каждый из которых обещал азарт всех сортов и опровергал устаревшую городскую славу «курорта». Не осталось ни намека на то, что уединение и отдых в Саратоге были ценным товаром (или даже возможностью): старые деньки, когда политики, ученые и художники со всего мира встречались «на водах» и разговаривали о высоких материях, окончательно канули в лету к 1897 году, и место это превратилось в цветущий рынок удовольствий.
«Казино» Кэнфилда оказалось похожим на особняк квадратным зданием, расположившимся в тенистом зеленом парке, главной достопримечательностью которого раньше был источник Конгресс — один из множества старых минеральных источников города. На самом деле «Казино» было построено другим известным игроком — ирландцем Джоном Моррисси, дородным профессиональным боксером и крутым парнем Таммани, который на свои выигрыши сам учредил игорное заведение и скачки (Моррисси же проложил и первые в Саратоге рельсы). Во время возведения в 1870–1871 годах здания, известного тогда как «Клуб», Моррисси вбухал туда все роскошества итальянского стиля, какие только смог вообразить, и дело стало процветать с самого начала. Однако этого оказалось мало, чтобы заполучить самый желанный для Моррисси приз: признание в тех кругах общества, представители коих тысячами тратили доллары в его заведении. Умер он в 1878-м, и права собственности временно перешли к разным второразрядным дельцам, пока в 1894 году здание не было выкуплено и перестроено его нынешним владельцем, Ричардом Кэнфилдом.
Кэнфилд, подобно Моррисси, нажил состояние на игорном деле, но при этом не обладал сомнительным прошлым головореза, которое так и не позволило Моррисси добиться отношения к себе как к настоящему джентльмену. Открыв игорные дома в Провиденсе, Род-Айленд, а потом и в Нью-Йорке, Кэнфилд все свободное время (и недолгий тюремный срок) расходовал на превращение себя в ученого-самоучку и художественного критика. Завладев «Клубом» Моррисси, он применил все свои знания на практике, наполнив здание наимоднейшими предметами интерьера и искусства, выстроив новую обеденную залу для гурманов и наняв готовить для гостей одного из самых известных в мире французских шеф-поваров. А отказавшись допускать к игре за столами женщин и детей, он попросту перехитрил реформаторов, кои не слишком долгое время в самом начале его деятельности пытались перевернуть уклад Саратоги и даже успешно прикрыли множество игорных домов помельче. Впрочем, в то же время Кэнфилд устроил для детей и женщин большой зал отдыха, где они могли услаждать себя замороженными десертами и развлечениями — и сообщать своим отцам и мужьям, на что за них поставить.
Парк вокруг «Казино» был подходящим обрамлением для всего этого пышного отдыха — фонтаны, пруды, статуи и красивые деревья окаймляли дорожку к заросшим плющом стенам трехэтажного здания. Тем вечером мы вошли туда через парадные двери, и детектив-сержанты с облегчением отметили, что мистер Кэнфилд — один из немногих в Саратоге владельцев игорных домов и отелей, кто не вывесил на дверях своего заведения табличку «Посетители-евреи не приветствуются». Войдя, мы обнаружили себя в огромном, щедро покрытом коврами вестибюле с массой народа, располагавшемся как раз перед общественным игорным залом. Ставки там были невысоки (белые фишки шли по доллару, красные по пять, синие по десять, желтые — за сотню, а коричневые — за тысячу) по сравнению с приватными комнатами наверху, где все умножалось в сто раз.
Как бы я ни нервничал перед тем, как приступить к игре, надо признаться, в еще большем нетерпении меня в тот вечер держало желание увидеть того, кто всюду известен был под именем «Принц игроков». Ждать пришлось недолго: лишь только мы вошли, я поймал взгляд полного, но компетентного на вид человека, чисто выбритого, с темными глазами, примечавшими все, что творилось вокруг. (Лицо это было столь завораживающим, что в итоге завладело интересом такого художника, как мистер Дж. А. М. Уистлер,[44] и тот запечатлел его на холсте.) При виде вошедшего мистера Пиктона лицо сие, а также сам его хозяин, заторопились к нам, протягивая руку в радостном приветствии.
— Ну надо же, мистер Пиктон! — провозгласил мистер Кэнфилд. — Ночку за столами захотелось провести, верно? Или вас сюда привела только кухня Колюмбэна?
— Кэнфилд! — с чувством приветствовал его мистер Пиктон. — Со мной нынче гости моего дома, а я сообщил им, что ни в коем случае нельзя покидать округ, не увидев нашего величайшего вклада в современную американскую культуру!
Мистер Пиктон быстро представил нас, и мистер Кэнфилд приветствовал всех с дружелюбием, свойственным успешному игорному магнату. Но здесь крылось и нечто большее — похоже, тот простой факт, что мы были гостями мистера Пиктона, означал, что и обхождение нас ждет особое.
— Мистер Пиктон немало помог в самое рискованное время, — объяснил мистер Кэнфилд, будто услышал мысль у меня в голове. — Во времена того скверного маленького приступа реформ он убедил округ, что Саратога может закрыть все мелкие дома, ежели пожелает, но «высокие заведения» класса «Казино» стоит оставить — если, конечно, не хочется вновь кормиться лишь с минеральных вод.
— Вряд ли я оказался настолько полезным, Кэнфилд, — отозвался мистер Пиктон. — Даже самые стойкие из реформаторов в конечном счете понимали, что режут глотку самим себе. А что нынче публика?
— О, все они в сборе, — отвечал Кэнфилд, провожая нас в обеденную залу. — Брэди, мисс Расселл, Джесси Льюисон — а Гейтс наверху, все еще намеревается поставить рекорд.
Этот список лишил меня дара речи: имена Брильянтового Джима Брэди,[45] магната в снабжении железных дорог, желудок коего был в шесть раз больше нормы, а аппетит к еде почти столь же велик, что и страсть к драгоценным камням, и мисс Лиллиан Расселл,[46] известной актрисы и постоянной спутницы Брэди, были, конечно, известны тогда почти всему миру, как и теперь, — тогда как в игорных кругах имена Джесси Льюисона — «спортивного банкира» — и мистера Джона Гейтса[47] (который вскоре заработал прозвище «Поставь-Миллион» за проигрыш, а потом и отыгрыш почти всей этой суммы — и все в один день — в Саратоге) были столь же легендарны, а волнение вызывали даже посильней.
— Брэди в обеденной зале, разумеется, — продолжал мистер Кэнфилд. — Прикончил уже половину Колюмбэновых запасов и требует продолжения. Подыщу вам столик подальше от него — даже при всех своих брильянтах аппетиту прочих людей в такие моменты он способствует мало. — Махнув официанту на входе в зал, мистер Кэнфилд еще раз пожал руку мистеру Пиктону. — Альберт позаботится о вас — так что до встречи в игорном зале. Полагаю, наверх вы не собираетесь?
Мистер Пиктон с улыбкой покачал головой:
— С моим жалованьем? Никаких шансов, Кэнфилд. Мы и так нанесем себе немалый урон в общем зале, благодарю покорно.
Мистер Кэнфилд выразил свое почтение прочим из нас и чуть было не растворился в толпе, но потом словно вспомнил что-то и остановился:
— О, кстати, Пиктон. Прошел слух, будто вы собираетесь вновь открыть то дело — насчет застреленных деток?
Нам оставалось только скрыть свое изумление — но мистер Пиктон лишь улыбнулся и вновь покачал головой.
— Не переживайте, Кэнфилд, — сказал он. — Постараюсь держать вас в курсе.
— Сами же знаете, как оно, — ответил тот, вежливо пожав плечами. — В этом городе люди готовы ставить на что угодно, и ставят — похоже, будут ставки и на облаву и процесс. Мне бы просто хотелось прикинуть разумные шансы.
— Пока два к одному на облаву, — изрек мистер Пиктон. — А что до процесса, я дам вам знать.
Мистер Кэнфилд бросил на него, что называется, оценивающий взгляд:
— Два к одному? Уверены?
— Уверен, — подтвердил мистер Пиктон. — Хотя человек, которого мы арестуем, может стать для вас сюрпризом.
Мистер Кэнфилд кивнул, развернулся и с очередным прощальным жестом вернулся к своему занятию — делать глупцов счастливее.
— А вот это, друзья мои, — заметил мистер Пиктон, — я и имел в виду, когда говорил о скорости распространения слухов в здешних городках.
— Хотите сказать, они собираются заключать пари на это дело? — спросил доктор, с видом легкого отвращения окинув взглядом толпу богатеев.
