Фрэн спросила, не хочу ли я побыть одна. Я ничего не ответила и поплелась за ней к дому.
Я думала о том, скоро ли Омар узнает новость. Возможно, только завтра. Я пожелала ему проспать еще одну ночь с надеждой.
В гостиной Фрэн, в темноте, я просмотрела видео, которое только что выложил Дэйн Рубра. Я успела проникнуться к нему странной симпатией. Во всяком случае, я могла позволить ему выражать все чувства за меня.
Дэйн сказал:
— По большому счету, нет, шока я не чувствую. Это ведь не было на самом деле оправдательным доказательством для Омара. Вы можете принять, что Робби Серено каждый день избивал Талию и пришел в лес позже всех, и все равно считать, что это сделал Омар. Вы будете неправы, но это ваше право.
Он сказал:
— Вы знаете, что делать, все вы, в этом поразительном сообществе, которое мы создали. Какие-то новые доказательства все еще могут сыграть решающую роль, и мы знаем, что еще многое предстоит найти. Штат обязательно будет наступать нам на пятки. Сторона обвинения никогда не признает, что была неправа. По моему глубокому убеждению, они поддерживают связь с семьей Талии. А Киты с самого начала были безоговорочно убеждены в виновности Омара Эванса. Если вы смотрели заявление семьи Китов, сделанное Майроном Китом сегодня возле его дома, вы знаете, о чем я говорю. Эти люди не пойдут на попятную. Но мы — все, кто это смотрит, вся наша армия, — мы готовы сдвинуть горы.
Эта его маленькая речь странным образом воспламенила меня. И вызвала волну гнева. Точнее, я почувствовала, как моя неизменная волна гнева перерастает в цунами.
Я подумала о том, как Омар узнает эту новость, и обо всем, что мы предприняли, обо всем, через что прошла Бет; а затем подумала об остальных — о вас, о Майке, о Дориане, не говоря о Робби, — о тех, кто просто сидел и молчал в тряпочку. Я подумала, что ничего не потеряю, если возьму и найду вас сама.
И даже если не смогу заставить вас заговорить, вам придется выслушать меня.
Я подумала: что мне на самом деле терять? Все, что мне важно, никуда от меня не денется: мои дети, Джефф, книга, в которую я погружаюсь все больше с каждым новым изысканием.
Может, вы и есть недостающий элемент головоломки. Вы, катализатор Робби. Вы, знавший столько всего обо всем, но молчавший. Вы, видевший все с переднего ряда, когда что-то пошло не так. Вы, сыгравший главную роль в том, что пошло не так.
Может, я иду к вам. Может, я шла к вам все это время.
40
Вот ее шлепка возле фургона. Вот ее расческа в овраге.
Вот ее банковская карточка в банкомате в Канзасе, но на камере наблюдения не она.
Конечно, кто-то оставляет больше, кто-то — меньше, кто-то оставляет следы, видео и цитаты из ежегодника, кто-то — едва заметный след.
Вот ее почерк в формуляре.
Вот ее телефон, упавший с эстакады. Вот ее кровь в ванной.
Вот ее волос на чердаке.
Нам повезло, что мы нашли хотя бы столько. Вот ее белье, все еще в сушилке.
Вот ее тело, которое она давно оставила.
41
Спектакль назывался «Чем дальше в лес…», и мы в наши школьные годы ни за что бы не осилили такую постановку: сложная оркестровка, мальчики, действительно умеющие петь, бюджет на механические деревья. К тому же хореография выходила далеко за пределы базовых па и шагов, которыми довольствовались мои сверстники. К тому же Золушка была из Нигерии, Ведьма — из Шэньчжэня, а Большой Злой Волк, как прошептала мне Фрэн, метил в бостонский Беркли на отделение музыкального театра.
Это был стоящий способ отвлечься. Я всегда была счастливее всего, когда могла сидеть в темноте, выбросив из головы собственную жизнь и наблюдая вымышленную историю.
В антракте я познакомилась с парой, сидевшей рядом со мной, пенсионерами из Питерборо, которые сказали, что никогда не пропускают постановки Грэнби.
— Мы смотрели это на Бродвее в девяностые, — сказала женщина, — и клянусь, здесь ничуть не хуже. Когда свет снова погас, я сказала Фрэн:
— Вряд ли меня теперь пустят в Грэнби, да?
— Похоже на то, — прошептала она. — Без обид.
Конечно, будь мы современными подростками, мы были бы другими. Пусть мы оставались бы теми же наивными идиотками. И испытывали больший стресс. Возможно, мы бы страдали от психосоматики. Но мы бы не замалчивали те же обиды. И это было бы что-то.
Эти ребята пели и играли от всего сердца; разве есть лучший способ как-то выразить все свои юношеские чувства?
Я вспомнила одного человека, которого выпустили после сорока трех лет в камере смертников, и он сказал, что самое лучшее на воле — это петь в душе, где ты можешь сам регулировать воду. Он сказал:
«Захочу — буду петь оперу под кипятком».
Еще был человек, которого выпустили после сорока лет, в инвалидном кресле. Он сказал в новостях:
«Я не думаю о потерянном времени, потому что знаете что: время по любому не течет назад. Все, что есть у меня впереди, все — мое, как и у вас». Его пригласили на Кэмден-ярдс [90] и подняли на ноги, чтобы он мог почувствовать траву босыми ногами.
После спектакля я вернулась к Фрэн и Энн выпить пива, и мы засиделись.
Фрэн показала мне новостное видео, записанное тем утром: Эми Марч стоит перед тюрьмой штата, лицо изможденное, но взгляд непреклонный. Она говорит:
— Наша победа в том, что Омар теперь знает, сколько людей верят ему. Он сказал мне, что благодарен нам за это — за то, что все больше людей понимают, что он невиновен, и будут продолжать бороться за его свободу. Он готов к новым битвам. Не забывайте, что он спортсмен: он знает, что такое выносливость.
Пока я смотрела это, Фрэн стала массировать мне плечи и сказала:
— Значит, запрягаемся по новой?
Глупо было с моей стороны желать Омару еще нескольких часов надежды, но с чем еще он жил все это время, как не с надеждой в самом чистом, неразбавленном виде? По сравнению с ним я ничего не знала о надежде.
Мальчики захотели показать мне свои навыки ниндзя на заднем дворе, и я рада, что у меня хватило дури попробовать тарзанку.
Я решила отставить пиво, пока мы с Фрэн не выполним, что собирались. Я хотела быть трезвой для этого.
Я не собиралась обходить вдоль и поперек весь кампус: я прекрасно все помнила с тех пор, как была здесь в 2018 году. Так что я прошла по Северному мосту, вернулась по Среднему, а затем дошла до середины Южного, где остановилась и села, свесив ноги из-под нижнего поручня. На ветвях деревьев только-только распустились нежнейшие, малейшие листочки, желтовато-зеленые, но внизу лесная подстилка уже цвела пышным цветом — мох, побеги и вьюнки, несколько фиалок и первоцветов, — а маленький ручей на дне оврага легко журчал, вероятно, талой горной водой.
Я думала о Карлотте. Как знать, помните ли вы ее. Может, помните, что была такая колючка, к которой не подкатишь. А может, она для вас просто белый шум, как и все, что не касается ваших наваждений. Так или иначе, для меня дружба с ней значила бесконечно много.
Чего я еще вам не сказала, с чем еще толком не свыклась, так это что я приехала в Грэнби, чтобы мы с Фрэн могли высыпать восьмую часть праха Карлотты в Тигровую Плеть. Карлотта этого хотела. Она любила это место.
На мосту я снова сказала себе, что это уже произошло, что мы потеряли ее целых три недели назад.
Я пока гнала от себя мысли о ее детях, но я представила, что она теперь рядом со мной, что она свободна находиться, где захочет. Ей было сорок пять. Теперь ей снова стало семнадцать. Не в том ужасном смысле, как с Талией: вспоминать Талию в семнадцать все равно что вспоминать кого-то на краю обрыва.
А представлять молодой Карлотту — это представлять ее парящей в небе, когда весь мир как на ладони. Девушкой, живущей не столько на том свете, сколько до начала времени.
Я вспомнила, как весной третьего курса Карлотта с Фрэн решили сделать мне сюрприз, когда я участвовала в гребле по Хусатонику в Кенте. Я услышала, как Фрэн на берегу радостно скандировала мое имя, а Карлотта развернулась и показала мне задницу. Я рассмеялась и чуть не сбилась с ритма, но я обожала ее за это.
