— Бей его! — закричал один из них.
Еще минуту — и бедному профессору не сдобровать бы. Но вот из лесу вышел высокий казак с погонами на плечах и замахал руками.
— Оставьте! — закричал он. — Приказано живым доставить. Их благородие его судить будут.
Зворыку, со связанными позади руками, в сопровождении пятерых конвойных повели в лес.
Вели его сначала вверх, по прилегающему к железной дороге склону холма, а потом вниз, по противоположному склону, и минут через пять спустились в темную лесистую лощину на берегу замерзшего ручья. Здесь находилась дюжина юрт, наскоро сделанных из деревянных брусьев и конских шкур. У входов в юрты горели костры, и при их свете профессор увидел привязанных к соснам манджурских лошадок, маленьких, с большими головами. Из юрт высовывались женщины, такие же косматые, как их мужья, кто с недоглоданной костью в руках, кто с обугленной палкой для мешания костра, а кто и со спящим ребенком. Они с удивлением оглядывали профессора и кричали что-то на своем странном наречии его конвоирам.
Вот, наконец, и последняя юрта. Она была раза в четыре больше остальных. Внутри горел костер, и дым выходил через отверстие в крыше. У двери стояли два казака с саблями на-голо, выпятив грудь и мучительно вытянув шеи. Тут же валялось несколько битых бутылок и несло такой крепкой спиртной вонью, что профессор закашлялся.
Один из конвоиров вошел в юрту, и через секунду оттуда выскочил маленький толстенький человечек в светло-сером офицерском кителе и огромными серебряными эполетами. Он вылетел из дверей в страшном гневе и, очевидно, собирался сразу же накинуться на профессора, но, завидев его, в удивлении остановился, выпучив рыбьи глаза.
— Молчать! — наконец, рявкнул он, хотя профессор и рта не раскрывал. — А! крамольник, а! коммунист, а! в бога не веруешь!
В страшной злобе метался он вокруг профессора, задрав кверху красную усатую физиономию и тявкая, как щенок. Наконец, он остановился и с трудом перевел дух.
— Эй, Аполлоша! — закричал он, — пойди посмотри, это и есть тот самый?
Из юрты вышел Шмербиус и, нагло оглядев профессора со всех сторон, почтительно согнулся перед офицером.
— Тот, тот, ваше благородие, — сказал он. — Можете не сомневаться. Отъявленный коммунист. На службе у большевиков с семнадцатого года.
— Молчать! — закричал офицер, хотя Зворыка и не думал возражать. — Запорю!
— Правильно, хе-хе, ваше благородие, — вставил Шмербиус. — Всыпьте ему по первое число. А потом повесьте.
— И повешу, — обрадовался офицер. — Что, брат, думаешь — слабо? И повешу!
— Хе-хе-хе, ваше благородие, — захихикал Шмербиус, — хе-хе-хе!
— Ха-ха-ха, — заржал офицер. — Мы все сделаем по чести, по уставу. Военно-полевой суд. Эй, Кирилюк, сюда!
Из юрты вышел сгорбленный человечек в солдатской шинели, с рябым и плюгавым лицом. На одном глазу его было большое бельмо, но зато другой сиял радужным, пьяным блеском.
— Председателем суда назначаюсь я, штабс-капитан Авсеенко, начальник первого хунхузского полка, правитель всея Сибири и прочая, и прочая, и прочая, — торжественно сказал офицер, тыкая себя в грудь пальцем. — Помощником председателя — Аполлошка Шмербиус, полковой зубодер и цирюльник…
— Весьма облагодетельствован вашим благородием, — вставил Шмербиус, — еще вашего покойного папашу брили.
— Секретарем военно-полевого суда назначается писарь Кирилюк. Пиши, Кирилюк…
Кирилюк вынес из юрты табуретку, стал перед ней на колени, достал лист бумаги и послюнил карандаш.
— Пиши: мятежник и коммунист…
— Профессор Зворыка, — вставил Шмербиус.
— Профессор Зворыка признан виновным в ниспровержении властей…
— От бога поставленных властей…
— Пиши: в ниспровержении от бога поставленных властей, в гонении на святую веру…
— И на соборную православную апостольскую церковь, — прибавил Шмербиус.
— Эх, больно стиль у тебя хорош, Аполлоша, — с завистью сказал офицер. — Пиши, Кирилюк: апостольскую церковь и в прочих бесчинствах и преступлениях. А посему полевой суд постановил: означенного Зворыку предать смертной казни через повешение… Гм… через повешенье… Этого мало. Надо что-нибудь, позаковыристее выдумать.
— Через гляссе, — предложил Шмербиус.
— Это как же?
— Очень просто. Французское выражение.
— Помните, — вмешался Кирилюк, — мы в запрошлый год четырех крестьян через гляссе преставили. Раздеть, облить водой из паровозной кишки, поставить на мороз, они и замерзнут.
— Ха-ха-ха! уморил, Кирилюк! Гляссе… ха-ха-ха!
— Хе-хе-хе! — подхихикнул Шмербиус. — Гляссе…
— Пиши. Кирилюк: предать смертной казни через гляссе, ха-ха-ха!
— Какой из него статуй получится, ваше благородие, — сказал Кирилюк.
Раздался топот копыт, и к офицеру подскакал хунхуз на маленькой большеухой лошаденке.
— Ваше благородие! — закричал он. — Поезд идет!
— Откуда?
— Он сейчас у Кедровой Рощи, в двадцати пяти верстах.
— Успеем гляссировать, — сказал офицер, — ступай…
У опрокинутого поезда был разгром. Разбойники грабили суматошливо и торопливо. Несчастные пассажиры сидели в снегу, связанные по двое, по трое. Иные кричали и плакали, иные мрачно подчинялись разбойникам. Хунхузы и казаки вьючили тюки, чемоданы и корзины на спины своих лошаденок. Они шумно ссорились между собой из-за дележки.
Эскорт, сопровождавший штабс-капитана, поминутно останавливался, потому что „его благородие“ приказывал то ту, то другую вещь отнести в его личный обоз. Профессор мерз и переминался с ноги на ногу.
Уже у самого паровоза, перевернутого и остывшего, их нагнал второй хунхуз, прискакавший с наблюдательного поста на холме.
— Поезд идет! — кричал он.
— Успеем, ответил офицер.
— Он летит, как ветер.
— Успеем.
— Ой, атаман, это не простой поезд, это шайтан-поезд. Его труба — огонь, его котел — огонь, его, колеса — огонь, он дышит огнем.
— Молчать! — рявкнул штабс-капитан.
Но известие мигом распространилось по всему лагерю. „Шайтан, шайтан-поезд!“ — бормотали хунхузы. Суеверные, невежественные казаки угрюмо крестились. Те, кто успел навьючить своих лошаденок, торопливо уходили в лес.
Профессора проволокой прикрутили к телеграфному столбу возле паровоза. Шмербиус принимал в этом деятельное участие и даже сам лазил на столб за проволокой. „Туже, туже!“ — кричал он привязывавшим профессора казакам. „Приналяг! Си-ильно! Дру-ужно!“ А потом улучил минутку и сам подошел к профессору. „Что, взяли, уважаемый?“ — прошептал он. — „Не доросли вы еще тягаться с Аполлоном Шмербиусом“.
Раздался далекий гул. Он все рос и приближался. С грохотом лязгало железо, а лесное эхо нестройным ревом отвечало ему. Разбойники бросали добычу и один за другим уходили в чащу.
И вот из-за поворота выскочил огненный дракон. Морозный туман сделал его огромным и расплывчатым. Багровое чудовище приближалось с неистовой быстротой. Лошади тревожно заржали. С диким воплем, бросая все, хунхузы вскакивали в седла и неслись прочь.
— Кишку, паровозную кишку! — кричал штабс-капитан. — Гляссе…
Но его никто не слушал.
И оставив профессора, он тяжело захлюпал по снегу к своей лошади. Шмербиус побежал за ним.
Через пять минут огненный паровоз налетел на задний вагон, взорвался, и грандиозный столб пламени, как фейерверк, взлетел в черное небо.
Я жарко обнял моего милого профессора.
Мы третьи сутки ехали верхом по занесенной снегом тайге меж высоких сосен и пихт. Длинные ноги профессора то и дело шаркали по снегу. За седлом, к крупу лошади был привязан его огромный чемодан, по счастливой случайности не тронутый разбойниками. Заморенная лошаденка профессора еле двигалась. Ей достался непосильный груз. Я до сих пор не совсем понимаю, почему профессор ехал на лошади, а не лошадь на профессоре — настолько он был силен и огромен, а она мала и тщедушна. Но он, бодрый, с красным, возбужденным лицом, беспрестанно понукал ее и ехал впереди всего отряда рядом с начальником карательной экспедиции, товарищем Сыроваровым. Милый профессор, как школьник, гордился огромной древней винтовкой, украшавшей его могучую спину, и ежеминутно задавал ехавшему рядом с ним военкому тысячи вопросов. Но товарищ Сыроваров, как все сибиряки, был неразговорчив, и профессору приходилось довольствоваться собственными наблюдениями.
Мы уже третьи сутки гонялись за разбойничьей бандой штабс-капитана Авсеенки. Враг уклонялся от боя и заводил нас все глубже в тайгу. Конские следы поднимались по почти неприступным скалам, опускались в непролазные лощины, кружились, путались, разъединялись и снова соединялись где-нибудь верст за сорок. Наш начальник внимательно вглядывался в каждый отпечаток и торопливо вел за собой растянувшийся на полверсты усталый отряд. Профессор тоже разглядывал следы копыт, но на это у него были совсем особые основания.
