— Следующий перевал самый высокий. И последний. С него до Усть-Цепёла побежим...
— А долго ли бежать? — задал подковыристый вопрос Борис. — И вообще, чему равен ваш километр?
Борис подчеркнуто выделил слово «ваш», очевидно имея в виду те «пять» километров, которые мы вчера с трудом одолели за день.
Абросимович прищурил глаз.
— Бежать недолго, а километры наши особые, лесные. Я же говорил, их черт мерил, да веревку порвал...
Хотелось спросить Серафима еще кое о чем, но он больше минуты нигде не задерживался. Заметил в хвосте стада какой-то непорядок, запрыгал по выбитым древесным корням. Без него нигде ничего не обходилось.
И правда, едва успели перевалить горб Кайбыш-Чурка, выруб круто пошел под гору. Телята тесной лавиной катились вниз. Люди уступили им дорогу, бежали обочинами, сзади. Ребята половчее мигом вскарабкались на лошадей — под гору-то можно! Замешкался что-то возле Петьки Филоненко-Сачковский, с опаской поглядывая на его прижатые к затылку уши, на нервно вздрагивающие ноги. Но и он скоро уехал.
Через час стремительного спуска мы были в междуречье Язьвы и одного из главных ее притоков — Цепёла. Телята разбрелись по клеверистой поляне. Лет тридцать назад здесь стоял большой поселок Усть-Цепёл. Он и сейчас стоит, брошенный людьми, с трухлыми, наполовину обвалившимися домами, с прямыми, заросшими березами улицами.
Борковский и пятеро ребят остались на поляне пасти стадо, остальные с лошадьми спустились к реке. Кони зашли в ледяную воду и стояли, словно уснувшие, несколько минут. И лишь когда немного отдохнули, погрузили мягкие вздрагивающие губы в воду.
Потом мы должны сменить у стада Борковского и ребят, а пока в нашем распоряжении час свободного времени. Привал есть привал, каждый выбрал себе занятие по душе. Молчаливый Коля Дробников, захватив седло, пошел подальше от шумливой ребятни — подремать. Филоненко-Сачковский пристроился ближе к харчам, старался услужить Александру Афанасьевичу. Коля Антипов вырезал из пустотелого стебля дудочку, присел на камешек, начал подражать голосам птиц. Толя Мурзин всех спрашивал, куда ушел Коля Дробников. Нашел его уже спящего, успокоился, стал приделывать к шапке длинное сорочье перо. Теперь, наверно, будет индейцем.
Шеф-повар занят своим делом. Хлопот у него полон рот. Попробуй-ка, не поправь вовремя на лошади вьюк, не догляди, когда распорет сучком мешок — и либо лошадь сотрет до крови спину, либо не досчитаешься десятка килограммов драгоценной крупы. Патокин озабоченно заглядывал в мешки с провиантом, что-то пересчитывал, перекладывал. Выложил на траву предназначенные для обеда рыбные консервы, буханки мятого хлеба. Посмотрел, подумал и положил пару банок и одну булку обратно в мешок. Но всем добавил но кусочку сахара.
Мы с Борисом помнили обещание и мастерили спиннинги. Спиннинг сам по себе не был нужен, хитрость ужения хариусов заключалась в том, чтобы дальше забросить наживку. Я сходил в лесок и срубил две тоненькие ровные ольхи. Уже обтесал с них сучья, но подошел Гена Второй и рассудительно посоветовал сделать удилища из любого другого дерева, хотя бы из березы.
— Почему? — удивился я.
— Ольха больно хрупкая, вот попробуйте-ка, согните.
Я слегка напружинил вершинку удилища, и она с треском, как графит, разлетелась на три части. Гена Второй пожал плечами и глянул с усмешкой. Мне и сейчас стыдно вспоминать этот случай. Ведь в лесу я в общем-то человек не новый.
Пошел я и вырубил иву. Жидкий ивовый прут с привязанной на него катушкой вполне подходил для удилища. Вооружившись такими снастями, мы отправились на указанное Борковским место.
Длинный, заросший лозняком остров делил реку на два рукава. За островом рукава соединялись в шумную бурлящую шиверу. Там, за камнями, на уступчатых перекатах и должны быть хариусы. Мы зашли на середину одного из рукавов выше переката, забрались на скрытые под водой камни. Течение снесло лески и потопило в пенной кипени шиверы.
Борис стоял неудобно. Это было видно по резким, неожиданным взмахам свободной левой руки, по тем акробатическим движениям, которые он выделывал время от времени, чтобы удержаться на камне. Я видел его сосредоточенное лицо, перехватывал горячий взгляд. Борис, что называется, входил в раж.
Вдруг он коротко и энергично взмахивает удилищем, и я вижу, как натянутая в струну леска косо идет в сторону. Борис решительно прыгает с камня и бредет к песчаной отмели, волоча тяжелую, неистово бьющуюся рыбину...
Подмывало желание сменить место, подойти поближе к Борису. Но это уже не хорошо, это не по-рыбацки. Я продолжал стоять на своем камне, упрямо работал катушкой — поднимал и опускал по течению леску. Я видел, как прыгал по гребешкам волн червяк, насаженный на крючке, как плескались вокруг него мелкие жадные гольяны, которых ребята называли вандышами. А настоящей поклевки не было.
Тем временем Борис вернулся на камень и едва успел стравить леску, на крючок сел второй крупный хариус. Таким же приемом Борис вывел на берег и его.
А меня рыба забыла. Я все же решаю перебраться поближе к Борису, хотя знаю, что он будет сердиться. Спускаюсь с камня, а Борис молчком тянет третьего хариуса. Тут я плюнул на всякую рыбацкую вежливость и прямиком побрел к нему.
— Стой! — закричал Борис с берега. — Прибавь груза, чтобы червяк не прыгал поверху, опусти его на дно и медленно подтягивай.
Я прибавил груз, спустил леску и... тут же почувствовал упругий рывок. Подсек! Удилище забилось в руках, будто по нему прошел ток, жидкий конец его несколько раз хлестнул по воде. Попробовал крутить катушку — не поддается.
Ухнул в воду и по примеру Бориса волоком потащил добычу к берегу. На песке хариус принялся лопатить хвостом и задавать такие «свечки», что грозил перервать хваленые лески. Я упал на него, придавил грудью.
Это был увесистый, килограмма на два красавец, с широким приплюснутым рылом, с вытянутыми в капельки зрачками и высокими плавниками-стабилизаторами, способными удержать рыбу на любой стремнине. Окрапленные мелкими разноцветными пятнами плавники радужно переливались на солнце. Такой красивой рыбы я еще не видел.
Мы сдержали слово. Теперь к нашему столу прибавилась свежая первосортная рыба. Мы поймали семнадцать хариусов, а это два дня «подножного» питания.
Солнце клонилось к западу. Отдохнули мальчишки, подкрепились телята и кони. Поел жирной ухи, подремал сидя Борковский. Пора было отправляться дальше. До ночи нам предстояло пройти трудный заболоченный участок в долине Цепёла, переправиться через бурный Ошмыс. За Ошмысом есть большой выпас, на котором Борковский рассчитывал хорошо подкормить телят, чтобы завтра форсированным ходом одолеть последний, самый длинный отрезок пути до полян.
Сразу за Усть-Цепёлом в глубокой чахлой низине начались болота. Телята увязали в вонючей пузыристой грязи, прыгали, роняли друг друга. Под слоем воды и грязи попадались старые гати. Животные проваливались ногами между ослизлых бревен, неловко, с ревом и стоном падали. Мы поднимали, вытаскивали их. Чтобы не растерять животных, Борковский разбил стадо на три группы.
Вот где досталось! Теперь уже казалась легкой та дорога, которую мы вчера называли трудной. Мы гнали телят напропалую, не особенно выбирали путь. С ходу животные смелее брали тряские топи. Ребята, разгоряченные работой, были неузнаваемы. С ног до головы обляпанные грязью, вспотевшие, возбужденные, они без устали бегали за телятами, словно носили их не ноги в набрякших обутках, а легкие крылья.
— Ходом! Ходом! — со всех сторон слышались их голоса.
В этот ответственный момент изменился и Филоненко-Сачковский. Захваченный общим подъемом, он будто очнулся от долгого забытья, отбросил прочь сонливость и безразличие. Первый раз метеором летал по просеке, что-то кричал, негодовал.
— У, ёк король! — ухарски орал на телят Сашка и устрашающе крутил над головой жидкой вязиной. Животные не ждали, когда на их спины посыплются хлесткие удары, бежали, едва заслышав Сашку.
Но его в эти минуты никто не замечал, так же, как не замечали друг друга и остальные ребята. Все в них — воля, нервы, сила — было подчинено одному: скорее миновать это гибельное болото. Размашистый и грубоватый Володька Сабянин, осторожный и деликатный Коля Антипов, непоседливый Миша Паутов и замкнутый Саня Третий — разные и непохожие друг на друга, сейчас они жили одним дыханием, горели одним пламенем. И было в этом всеобщем трудовом горении что-то приравниваемое к подвигу. Небольшому ребячьему подвигу, где каждый сознательно отдавал себя без остатка общей цели — сохранить, без потерь прогнать через топи колхозное стадо.
Давно отвернула, ушла в сторону Язьва, теперь где-то справа бурлил Цепёл. Скрытый лесом, он лишь иногда проблескивал меж деревьев студеной синью. Но и он скоро ушел в сторону.
