Перечитав раза три Алёшино творчество, дежурный выписал нам квитанцию, и с чувством, как сказал потом Алёша, исполненного долга мы покинули почту.
Пока мы были на станции Перегудово, дорога на Завалишино успела вырасти вдвое. Мне показалось, что она стала не короче расстояния от Ленинграда до Москвы. А вот обещанный километр от Завалишино до Клишевы оказался самым обыкновенным, состоящим не из десяти тысяч метров, а из одной.
Это потому, что с самого утра мы топали по солнцепёку, а этот километр шли лесом. Мне даже дышать легче стало, когда огромные деревья обступили нас со всех сторон.
Мы нашли две сыроежки и съели их. Не знаю, кому это пришло в голову назвать их сыроежками. Весь остаток пути мы плевались.
Лес кончился сразу, и мы увидели деревню — домов двадцать на берегу реки, той самой, на которой чуть выше по течению стоял и наш лагерь. Сверяясь с планом на конверте, мы перешли через мост и остановились перед четвёртым домом справа. Дом был за невысоким забором, огороды за ним спускались к самой реке. На дворе лежало несколько брёвен и перевёрнутая лодка. Алёша постучал в калитку и крикнул:
— Эй, кто-нибудь! Люди добрые! Пустите в теремок!
На крыльце появился человек. Он был стареньким. Он был знакомым. Он был тем самым, который повис по нашей милости на ветке. Он был нашим врагом номер три.
Про цепную реакцию я вам уже говорил. Теперь я хочу сказать о другой удивительной вещи: почему это нам в жизни так не везёт? Иногда с соседями по году не встречаешься в Москве, и вдруг — на тебе! — посторонние люди, а будто сговорились: куда ты, туда и они…
Мы повалились в высокую траву и прижались к забору. Нас спасла близорукость старика. Он подошёл к калитке, постоял над нами и, пробормотав: «Мерещится всё на старости лет», — повернул обратно к дому.
— Эх, Алёша! — горестно прошептал я. — Прямо хоть в омут головой. Судьба!
— А, какая там судьба! — следя за стариком, шёпотом ответил Алёша. — Стечение обстоятельств, десятый раз тебе говорю… Как же теперь письмо? Один словом, Толя, придётся идти на риск. Носовой платок у тебя есть?
— Зачем? — настораживаясь, спросил я, потому что риска не любил.
— Надо будет нам с тобой щёки подвязать.
— Заговариваешься ты.
— Чудак человек. Не понимает. Ну, как будто зубы у нас болят. Вот, гляди…
Алёша достал носовой платок, подвязал им щёку, сделал узел на макушке и скорчил самую глупую из всех своих гримас.
— Похож?
— На кого?
— На себя, бестолочь! На кого же ещё?
— На сумасшедшего ты похож.
— Вот видишь, — обрадовался Алёша, — нипочём нас не узнать.
Пришлось мне тоже подвязывать щёку и натягивать панаму на самые глаза. Но так просто подчиниться ему я не мог и поэтому проворчал, вкладывая в свои слова всё ехидство, на какое был только способен:
— Жаль, что у нас медалей за благородство не дают. А надо бы тебе самую большую медаль повесить на грудь. Глядите, мол, все, вот он, герой, что привык, не подумав, сплеча рубить, чтобы нормальные люди и близко не подходили к тебе.
Мы поднялись и Алёша закричал хриплым голосом:
— Дедушка, а дедушка! Пеночкин Степан Петрович здесь живёт?
Старик обернулся и, прищурясь, посмотрел в нашу сторону.
— Входите, входите, не бойтесь. Собак не держу.
— Вы лучше попросите, чтобы он сам вышел сюда.
— Ну что ж, можно и так, — согласился старик и подошёл к калитке: — Вот он я, Пеночкин Степан Петрович. С чем пожаловали к старику?
Мы с Алёшей переглянулись и вдруг начали строить такие рожи, каких и в обезьяньем питомнике не увидишь.
— Что это вы? — удивился старик.
— Зубы у нас болят, — чужим голосом объяснил Алёша и Степан Петрович сочувственно покачал головой.
— А ведь мы встречались никак, — словно вспомнив что-то, произнёс он, — ваша личность мне вроде знакома.
Он приблизил ко мне своё строгое лицо, и я уже готов был повернуться и бежать, но он неожиданно мягко спросил:
— Не вы ли это в прошлом году из лагеря приходили по хозяйству мне помогать?
— Ну да, — облегчённо вздохнул я, — конечно, мы. А я вот тоже стою и думаю, где же это я видел вас. Здравствуйте, Степан Петрович.
— Здравствуйте, здравствуйте, добры молодцы — Он пожал нам обоим руки. — Пришли, значит, навестить старика?
— Мы ещё и письмо вам привезли, — сообщил Алёша. — Нас в Москве просили: зайдите, говорят, передайте письмо.
— Кто говорил? — спросил Пеночкин, принимая конверт.
— Ну… они, — растерялся Алёша.
— Кто «они»? — Степан Петрович поднёс конверт к самым глазам. — Сын, стало быть?
— Ну да, сын.
— Я ведь стар, стар, а сразу вижу, его рука. В Москву вчера ездил к нему, да малость припоздал. В Ташкент он улетел, на концерт. Профессор он у меня, музыкант.
Степан Петрович отвернулся от нас, вскрыл письмо и, словно бы между прочим, сказал:
— Шефы, те что по хозяйству приходили мне помогать… один рыжий был, на голову повыше вас, а другой в очках.
Мы сразу поняли, к чему он это говорит. Нам показалось, что сейчас он резко обернётся и схватит нас за шиворот обоих. Чтобы не дожидаться этого, мы стали на цыпочках отступать к калитке.
— Впрочем, это я про позапрошлый год говорю, — сказал старик, и мы остановились. — Тоже славные ребята были, из тех же тимуровцев, видать… На брёвнышко садитесь, вот сюда.
Старик углубился в письмо, а мы насторожённо следили за ним. Нам казалось, он играет с нами в кошки-мышки. Мы никак не могли понять: узнал он нас или нет.
— Ну, спасибо, ребятки, — Степан Петрович снял очки и положил их в карман. — Вовремя письмо доставили.
Алёше сразу же захотелось увидеть в этом какой-нибудь необыкновенный поступок. Очень желая, чтобы было именно так, он спросил, значительно глядя на меня:
— А если бы не доставили, то беда могла бы случиться, да?
Но старик не дал ему вознестись в моих глазах.
— Зачем же беда? Просто человека я мог подвести. Пишет сын, что приедет сюда на рыбалку один его фронтовой друг. Десять лет об этом мечтал, всё выбраться не мог. Должен я, стало быть, лодку подготовить для него.
Степан Петрович опять надел очки и проверил какую-то строчку в письме:
— Ну, а кто же из вас на аккордеоне мастер играть?
Мне послышался в этом вопросе подвох, но врать у меня не было причины.
— Я мастер играть. А что?
— Значит, — сказал старичок, присаживаясь рядом с нами и поглаживая колени, — будет у меня к тебе дело деликатного свойства. Что же ты, шутник, не сказал, что вы с моим сыном давние друзья.
Я даже приподнялся от неожиданности. Но Алёша дёрнул меня за рубашку, и я шлёпнулся обратно.
— Ну, конечно, давние друзья, — поспешно ответил он вместо меня. — Вот чудак человек! Сам же мне об этом сто раз говорил, а теперь удивляться решил.
Старик оглядел меня с ног до головы.
— Гм… Пишет сын, что знает тебя шестнадцать лет, с тех пор, когда ты ещё только чижика-пыжика на рояле играл.
— Ну да, — подхватил Алёша и осёкся. Потом он смущённо погладил меня по голове и сказал, пытаясь изобразить на лице улыбку: — Вундеркинд.
— Выходит, родиться не успел, а уже на рояле бренчал, — без улыбки посмотрев на нас, сказал Степан Петрович. — Описка тут, видать. Рассеян он у меня, сын.
— Профессор, — сочувственно вздохнул Алёша.
— А пишет сын о том… — Старик опять развернул письмо. — Вот лучше я вам его доподлинные слова прочту: «Доставит тебе это письмо Веня, мой ученик. Кроме всего прочего, он превосходно играет на аккордеоне. По этому случаю такое у меня поручение к тебе: поговори, старик, от моего имени с ним. Тут приезжал ко мне на днях директор вашего леспромхоза, что за рекой, тот самый Витюша, с которым я лет тридцать назад рыбу за Петровский мост глушить ходил. Между прочим, рассказывал, что в субботу вечер самодеятельности состоится у них. И певцы, и чтецы, и танцоры — все у них есть, а вот с баянистом беда. Пообещал я им Вениамина, который всё лето будет в лагере, километрах в десяти от них. Да закавыка в том, что приедет он за этим письмом, когда я уже в дороге буду. Объясни ему. Очень я на тебя надеюсь, старик…» Вот дело, какое. Что же, мне уговаривать тебя? Или сам в ситуацию вник?
Я до того опешил, что не мог сказать ни слова, и это моё молчание Степан Петрович принял за согласие.
— Ну, вот и хорошо. Сказано тут, что сегодня в семь часов вечера будет тебя леспромхозовская машина ждать возле лагерных ворот. Спасибо. Не заставил старика упрашивать себя. Пожалуй, стоит и медком вас за это угостить.
Старик поднялся и ушёл за дом.
