— Профессор! — закричал я, спрыгнув с окошка в середину часовни, — здесь город, люди!
Но профессор даже не обернулся. Он продолжал разглядывать стену, беззвучно шевеля толстыми губами.
— Профессор, идемте, — продолжал я, — мы отлично позавтракаем, отдохнем.
— Какое вчера было число? — неожиданно спросил он меня.
— Второе апреля, — с удивлением ответил я: — но зачем вам это?
— Он был здесь за несколько часов до нас. А может быть даже за несколько минут!
— Кто он?
— Шмербиус!
— Где же он теперь?
— Он спустился.
— Куда спустился?
— Этого я не знаю. Посмотрите сами.
Я нагнулся и увидел надпись, нацарапанную карандашом на стене:
„Спустился 2-го апреля 192* года, за 28 суток до гибели Земного Шара.
Аполлон Шмербиус“.
А под этим две черточки, пересекающие друг друга в виде креста.
— Вот и судите сами, — сказал профессор, куда он мог спуститься. Эх, пакость какая, расписываться-то он любит, как все самовлюбленные люди; на каждой стенке Аполлон Шмербиус, с этаким хвостиком выведет, а толком ничего не напишет. Куда он мог спуститься?
Я ударил себя по лбу.
— Вы помните, профессор, — закричал я, — что написано у него в записной книжке: знаки пути — крест, хвост, хобот, паук, решетка.
— Ну, так что же?
— Вот он, крест, видите под надписью. Он спустился под какой-то крест…
Профессор как полоумный кинулся к каменной плите, вбитой в середину земляного пола. На ней был высечен широкий крест.
— Он должен быть там, — кричал профессор, стараясь руками зацепиться за край плиты, — в склепе! Под часовнями на кладбищах почти всегда бывают склепы, я совсем забыл об этом.
Он напряг все силы, охнул и вытянул из земли огромный камень. Под камнем оказалась глубокая черная яма, из которой пахнуло сыростью и теплом.
Глава десятая. В земные недра
— Могли бы вы отравить свою мать, которая родила, и воспитала вас? — взволнованно спросил меня Зворыка.
— Что вы, профессор! — вскричал я. — Что за странный вопрос? Матери у меня, к сожалению, нет, она умерла, когда я был еще совсем маленький, но если бы она была жива, я бы ухаживал за ней и оберегал ее.
— Нет, послушайте, Ипполит, могли бы вы зарезать друга, который был вам всегда верен и во всем помогал вам? Подкрасться к нему ночью и — чик! перерезать ему горло?
— Профессор, вы, должно быть, считаете меня очень дурным человеком. Вы подозреваете меня в подлых и низких поступках. Браво, я не знаю, чем заслужил я такое мнение.
— Нет, ответьте мне, Ипполит, — продолжал он срывающимся от негодования голосом, — могли бы вы выкрасть у меня из кармана бедных беззащитных мышек, которых я люблю, как собственных детей, и, сжав между пальцами их нежные, хрупкие шейки, злодейским образом задушить их?
Гнусные подозрения профессора возмутили меня. Я так полюбил его, я так его слушался, я так старался быть ему полезен, а он, оказывается, считает меня способным на самые позорные поступки! Слезы выступили у меня на глазах.
— Профессор, — сказал я, — я не стану отвечать вам на ваши вопросы.
— Не обижайтесь, Ипполит, — сказал Зворыка, кладя мне на плечо свою тяжеловесную ладонь. — . Я не хотел сердить вас… Я знаю, что вы отважный, добрый, прямодушный мальчик. Вы доказали это всем вашим поведением. Я говорю не о вас… Я говорю о нем. Нет такой гнусности и подлости, на которую он не был бы способен.
— Кто он?
— Шмербиус.
Мы спускались по ржавой железной винтовой лестнице в какой-то затхлый, сырой погреб. На груди у нас висели электрические фонари, бросавшие яркие круги на заплесневелые стены ямы. Фонари эти предусмотрительный профессор извлек из своего неистощимого чемодана. Я шел впереди. Каждый новый поворот лестницы уводил нас все глубже и глубже.
— Какое право имеет он отнять у меня землю, на которой я вырос, солнце, которое ласкает меня, воздух, которым я дышу, — продолжал профессор. — Когда я вижу муравья на дороге, я стараюсь нечаянно не раздавить его, а он собирается раздавить всех муравьев, всех животных, всех людей. И подумать только, что это бездарное ничтожество считает себя к тому же гением! О, простофиля! Гений заключается в том, чтобы строить, созидать, возвышать, а он способен только на разрушение…
Профессор продолжал, как закипающий чайник, взволнованно бормотать под нос негодующие фразы, когда я коснулся ногой каменного скользкого пола. Здесь было тепло, как в комнате. Большие водяные капли через равные промежутки времени срывалась с потолка и шлепались в пол. Я поднял фонарь и увидел низкие каменные своды, под которыми убегали в темноту два ряда гробов. Гробы стояли на каменных подставках одинаковой вышины и были, как причудливой бахромой, покрыты беловатой, липкой плесенью. Мы медленно пошли между гробами, отряхиваясь от падающих капель.
— Фу, чорт возьми! — вскричал вдруг профессор, опередивший меня на несколько шагов.
— Что с вами?
— Я вступил в лужу, и у меня полный башмак воды.
Он стал на одну ногу и принялся снимать промокший башмак. Направив фонарь вперед, я увидал, что дальнейшая часть склепа залита водой. Судя по тому, что каждый следующий гроб сидел в воде глубже предыдущего, я понял, что пол склепа понижается.
— Стоит ли итти дальше? — спросил я профессора. — Мы доберемся до противоположной стены, и нам придется повернуть обратно — только и всего.
— Не беспокойтесь, не придется, — хмуро ответил профессор, выливая из башмака воду и снова надевая его, — есть другой выход.
— Откуда вы знаете?
— Видите, как каплет с потолка? Этот склеп так глубок и вырыт в такой сырой почве, что давно превратился бы просто в грязный колодец, если бы не было стока воды. Сток этот находится там впереди, и через него мы выйдем отсюда.
Но как перейти эту широкую лужу? Я выбрал единственный возможный путь — вскочил на гроб, с него перепрыгнул на второй, со второго на третий. Профессор, следуя моему примеру, тоже вскочил на гроб, но гроб хрустнул и продавился под ним. Боясь раздавить мертвеца, профессор молниеносно прыгнул на второй гроб, но тот тоже хрустнул и тоже продавился. В бешенстве помчался он по гробам, давя каждый, как ореховую скорлупу. Я, не желая дать ему перегнать меня (тогда мне пришлось бы прыгать уже прямо по трупам), собрал все силы и полетел вперед. Свет наших фонарей заметался по стенам, и в мутной воде отразился расплывчатый образ грузного, в ужасе скачущего гиганта.
Через минуту мы, запыхавшиеся, остановились на последнем продавленном гробе перед перегородившей нам дорогу стеной.
Профессор оказался прав — сток был. В стене чернела дыра аршина два в диаметре, в которой булькал ручеек.
— Разувайтесь, Ипполит, и лезьте вперед, — сказал профессор, — Я поползу за вами.
Как ни неприятно это было, а пришлось разуться, привязать сапоги на спину и полезть в воду. К счастью, вода была совсем теплая. Она доходила мне почти до колена. Я, низко нагнувшись, полез в дыру первым.
Профессору пришлось встать на четвереньки. На его широкой спине, словно огромный горб, лежал чемодан, делавший его похожим на отъевшегося верблюда.
Но пещера, в глубь которой мы подвигались, становилась все шире, все выше, и скоро мы смогли выпрямиться во весь рост. Немноговодный ручеек теперь не занимал уже всего пола, с обеих его сторон выступили берега. Мы с облегчением вылезли из воды и обулись.
— Этот ручеек, — сказал профессор, — течет по скату подпочвенного глиняного пласта, который не дает воде просочиться глубже в землю. Посмотрите, какую широкую дорогу прорыл он себе.
Действительно, наш подземный ход был теперь широк и просторен. Гигантской извилистой трубой, постепенно опускающейся все глубже, прорезал он земные недра.
Мы быстро шли вперед. Сон в часовне укрепил нас, и мы чувствовали себя отлично. Профессор был как-то особенно говорлив и патетичен.
— Ручьи и реки кровеносные сосуды земли, — говорил он. — Вода — это кровь земли. В ней жизнь. Она днем и ночью, зимой и летом льется по миллиардам артерий, все колебля, все изменяя, все оживляя. Она скромна и неприхотлива. Течет из трещинки в трещинку, тащит за камешком камешек, вырывает глубокие реки и наносит безграничные равнины. Ей нет преград, она журчит-журчит и проникает повсюду, жизнь ведя за собой. Раньше на земле царил огонь. Это было буйное, но мертвое царство. Груды на груды громоздил он и потом бросал на произвол судьбы — безжизненными, безобразными, голыми. И тогда приходила вода. Она все сглаживала, все скрашивала, все приводила в порядок. Камни отшлифовывались, горные крутизны сменялись отлогими скатами, долины одевались зеленью и туманами. Всюду она поспевала — умоет, напоит, пригладит. Тук-тук-тук! стучит она, буль-буль-буль! булькает, работа ее тиха и незаметна, а созидает она гигантов. Вот так и человек. Из года в год, из столетия в столетие трудится он, напоенный водой, идя по водным путям, во всем подражая воде и, как вода, всюду неся жизнь и устройство.
