Абдурахман-бобо, кряхтя, приподнялся с подушек п спустил ноги на палас.
— Молодцы, — сказал он. — Молодцы, что готовились. — В голосе его, впрочем, не было радости и тепла, а сквозила какая-то горечь и грусть.
— Не удивляйтесь, сынки. Я ведь тоже готовился к этому дню… и этому сочинению, — продолжал он,
изумляя нас тем, что говорил.
Он сунул ноги в шлепанцы, морщась, встал и пригласил следовать за ним.
— Да-да, я тоже готовился… Пошли, покажу.
Мы вышли на веранду. Абдурахман-бобо спустился по ступенькам и зачем-то поднял фанерку, прикрывавшую ведра.
— Вот моя подготовка, — сказал он.
Ведра были полны доверху. В одном ведре был песок, во втором — цемент. Дедушка Абдурахман вновь прикрыл их фанеркой.
— Что это? — не выдержал я, теряясь в догадках.
— Сказал же. К сочинению готовлюсь. Как и вы.
— К-какое… с-сочинение?
— Именно это. Памяти павших…
Удивительно ли, что все мы испуганно молчали, в недоумении переводя взгляды с ведер, укрытых фанеркой, на спокойное и грустное лицо дедушки Абдурахмана. Наконец он сказал:
— Непонятно, да?
— Честно говоря, не очень, — признался я.
— Значит, придется объяснить подробнее, — вздохнул дедушка Абдурахман и, стряхнув шлепанцы, сунул ноги в туфли и принялся зашнуровывать их. Управившись с этим, он молча двинулся к воротам. Мы послушно последовали за ним, гадая, куда он ведет.
Путь, впрочем, был недолог. Дедушка Абдурахман привел нас к центру поселка и остановился у серого обелиска с выбитыми в граните именами. Бронза имен порыжела, выцвела, но читать было можно.
Это был памятник землякам, не вернувшимся с войны.
— Вот здесь… — тяжело сказал Абдурахман-бобо. — Здесь буду Я завтра писать сочинение. Вот ваше, к примеру, кто будет проверять?
— Эммануил Львович, — ответил вконец обескураженный Сервер. — Учитель.
— А мое сочинение память проверит. И друг мой тоже… Читайте шестую строчку.
Мы глянули на рыжие ложбинки и разобрали: «Абдуганиев Гияс». Гияс?! Абдуганиев?! Неужели тот самый танкист с фотографии?
— А разве он из нашего поселка? — вскричал Сервер.
Надо же! Сотни раз проходили мимо памятника, да так и не удосужились толком прочитать на нем имена.
— Земляк… Мы до войны в одной бригаде работали. Оба трактористами были. А до Берлина я один допахал. А после войны уже пересел на бульдозер. Вот как вышло, сынки.
— А мы и не знали… — протянул я. — Может, и родственники его еще живут здесь. Не знаете?
— Сестра живет. Ханифа-апа. Двоюродная…
Ханифа-апа!.. Надо же. А ведь наша Замира Артыкова шефствует над ней. Ну и тимуровец! Даже не знает, что брат Ханифы-апы — герой. Нехорошо вышло…
— А ведра те зачем? — не выдержал Сервер, теряясь, как и мы, в догадках.
Дедушка Абдурахман показал на край плиты, на которой стоял обелиск:
— А вы сами гляньте — трещина тут. Вода просачивается. Скоро отвалится этот угол, если не привести в порядок. Давно вижу — растет трещина, растет… Вот и решил я — завтра, в самый праздник, и подлатаю плиту. А разве вы сюда не придете завтра?
— Как же! — воскликнул я. — Всей школой. Цветы принесем… Гирлянду славы возложим. Ритуал у нас!
— В пионеры малышей примут! — вставил Сервер. — Каждый год ведь здесь собираемся.
— Вот и я приду, — тихо сказал дедушка Абдурахман. — Для цветов, правда, рук не хватит — только ведра и принесу. Песок и цемент. А вода тут есть — вон, в арычке. Я заранее присмотрел, что да как можно сделать.
Вечерело. Стасик с дедушкой пошли домой, а мы с Сервером повернули в школу. Разговаривать не хотелось. На душе было неспокойно. Рулон стенгазеты лежал на столе — одним концом на наших с Сервером портфелях, составленных как сошки миномета. Этот рулон, нацеленный одним концом в потолок, был похож на ствол орудия — умолкший, безъязыкий ствол. Мы развернули его и глянули на все еще пустующую первую колонку.
— Что будем делать? — мрачно спросил Сервер. — Заполнять надо. Нельзя, чтобы осталось пустое
место.
— Чем заполнять? — отозвался я.
— Может, запишем рассказ дедушки Абдурахмана? Мы же так и хотели. А что? Боец вспоминает
минувшие дни… Напишем все про его боевого друга и нашего земляка Гияса Абдуганиева. Хорошо ведь?
— А про все напишем? — сощурился я.
— Конечно, про все! — воодушевился Сервер. — Он же герой. Танкист. Он, можно сказать, танк Абдурахмана-бобо собой заслонил. Ты же сам слышал.
— Слышал… — кивнул я. — А про плиту тоже напишем? И про трещину?
Сервер, лицо которого еще мгновение назад горело воодушевлением, вытянулось.
— Разве про это можно писать?.. — с упреком протянул он. — Это же первая колонка. Разве ж можно тут про трещину писать?
— Ну и что с того, что первая? — разозлился я. — По-твоему, про трещину можно писать только в разделе «Веселая смесь?»
Сервер покачал головой и процедил:
— Я… так… не считаю… Но… не знаю…
Мы просидели еще час, так ничего и не решив. Уходя, прикнопили газету к стенду.
Первая колонка по-прежнему оставалась пустой.
… Ночью мне приснилась трещина.
Я увидел ее на плите под обелиском. Она была едва заметной, крохотной. Казалось, ее можно залепить пластилином и легко сделать невидимой. Потом стало холодно. Полил дождь, посыпал снег, мороз застудил воду, затекшую в трещину, и ледовый клин стал кормить и разрывать ее.
Я увидел — трещина вдруг поддалась, спрыгнула с плиты, переползла на землю и, вгрызаясь в нее, стала пучиться, расти и красться к моим ногам. Я в страхе отступил — трещина не отставала. И вот я уже бежал… Летел, не разбирая дороги — к школе, скрыться в ее четырехэтажной крепости. Но трещина, будто живая, будто зрячая, гналась, змеилась за мной, и вот уже вползала в вестибюль… вот уже подкрадывалась к школьному звонку… повалила стену вместе со звонком…
… И он зазвенел, залился — тревожно, набатно.
Я в ужасе проснулся и утопил кнопку разбудившего меня будильника. Жаль, не было нигде под рукой еще и кнопки, нажав на которую можно было бы утихомирить жутко колотящееся сердце.
Выпив чаю, я вышел на улицу, и ноги сами повели меня не в школу, а к дедушке Абдурахману. Уже у его ворот я неожиданно столкнулся с Сервером.
— Ты чего? — удивился он.
— А ты чего? — мрачно спросил я. Мы мгновение помолчали.
— Успеем? — спросил он.
— Должны, — ответил я.
— Сочинение на втором?
— Йес! — кивнул я. — Первый — английский.
— Попадет нам от Тамары Петровны, — обреченно уронил Сервер. — Опоздаем мы на инглиш. А то и вовсе пропустим.
— Оф коз попадет! — подтвердил я. — Обязательно. Бат ви маст. Должны мы, говорю…
— Конечно, маст, — согласился Сервер, заулыбавшись, и мы ринулись к ведрам у лесенки.
Дедушка Абдурахман стоял на веранде, прилаживая к пиджаку ордена. Увидев нас, он хмуро спросил:
— Что, сынки? Опять пришли за первой колонкой? Так и не заполнили свою стенгазету?
— Что вы, дедушка! — хором воскликнули мы, и уже один Сервер продолжил:
— Мы за песком пришли. И за цементом. Можно?… Можно мы сами?
А я добавил:
— С праздником вас! Не болейте!
Абдурахман-бобо, растирая плечо, заулыбался:
— Помочь решили? Ну, молодцы. А я Стасика хотел с собой взять. Чтобы одно ведро помог донести. Что-то плечо никак не проходит. Тяжело…
— Вы не беспокойтесь! Мы сами.
И подхватив по ведру, мы заспешили к воротам.
— Я за вами! — крикнул нам вслед дедушка Абдурахман. — Сейчас приду. Вы не спешите, вместе сделаем… Замешивать знаете как? Один к двум. К дву-у-ум…
В эту рань у обелиска еще никого не было. Кроме Ханифы-апы. Она принесла с собой пустое ведро и, набрав в арыке воды, налила ее в металлическую вазу перед обелиском и поставила цветы.
— Дайте ваше ведро, Ханнфа-апа, — взмолился Сервер. — Не бойтесь, мы его потом вымоем. Нам
раствор разводить надо:
Замесив раствор, мы залили трещину, упрятав ее под надежной цементной шубой. Когда мы уже домывали ведро Ханифы-апы, подошел дедушка Абдурахман. Он нес портфель Стасика, а Стасик — банки, кисточки и еще что-то в сетке.
— Бронза! — объявил Стасик, а дедушка Абдурахман достал из кармана фото — то, вчерашнее,
с танкистом Гиясом — и протянул его мне.
Дедушка Абдурахман и Ханифа-апа стояли у обелиска и молча смотрели, как мы втроем, споро и красиво, покрывали свежей бронзовой краской имена, выбитые на обелиске. Стасик был просто молодчина — догадался захватить сразу три кисточки. Когда мы добрались до шестой строчки, дедушка Абдурахман дрогнул и попросил:
— Гияса не трогайте. Я сам… — он взял кисточку у Стасика и принялся старательно покрывать бронзой дно букв…
Мы подходили к двери класса, когда звонок оповещал о конце первого урока. Из дверей вылетела Катя Суровцева. Увидев нас, остолбенела, потом всплеснула руками:
