Сколько ни рылась, ни выворачивала карманы — словно растворился. Луша осмотрелась. Не доверяя глазам, обшарила каждый сантиметр вокруг, и всё безрезультатно.
Наползавшись по ходящему ходуном полу капитанской каюты, Луша заняла прежнее положение, устало привалившись спиной к тумбе стола. Поднесла к глазам тот экземпляр, что до сих пор был у неё в руке. Рукоятка его тоже изрядно нагрелась — наверное, оттого, что она чересчур крепко сжимала ножик в своей ладони…
Она потёрла наморщенный лоб. Что-то не складывалось.
Был минуту назад в её кармане ножик, или просто померещилось? От этой качки совсем уже мозги набекрень.
«Верно, этот из кармана и есть. Только выпал раньше, ещё когда за журналом нагнулась», — успокоила себя девочка и решительно сунула ножик в карман.
Чувствуя настоятельную потребность проветриться, Луша поскорее вышла из капитанской каюты.
* * *
На палубе было холодно. И жутко. Огромные волны вздымались и, пенясь, рушились вниз. Схватившись за натянутый штормовой леер[37], Луша замерла, забыв обо всём, что ещё минуту назад казалось существенным. Резкий ветер слепил глаза брызгами и мокрым снегом. Снег был таким густым, что в пятидесяти саженях ничего не было видно. Не мудрено, что часовой принял пенящуюся вершину волны за ледяной остров.
К ночи часовых прибавили и «о малейшем призраке ледяного острова» велели докладывать вахтенному офицеру: столкновение с айсбергом могло привести корабль к гибели. Сам Беллинсгаузен — такой уверенный и твёрдый — написал в своём дневнике про эту ночь: «Бояться было стыдно, но самый твёрдый человек внутренне повторял: „Боже, спаси!“»
Впрочем, Луша об этом не догадывалась. Ей почему-то казалось, что Беллинсгаузену вообще страшно не бывает.
Окончательно продрогнув, она, наконец, спустилась в трюм. Внизу тоже было не жарко — из-за сильной качки печи не топили, опасаясь пожара. И горячий обед сегодня не варили — всё по той же причине.
Однако, маленький быстрый «Восток», а следом за ним и «Мирный», упорно двигались всё дальше и дальше. Российские корабли шли вперёд, к заветной цели, сквозь бурю и непроглядный мрак.
* * *
Шторм свирепствовал всю ночь. Под утро волнение прекратилось, но мокрый снег всё падал и падал. В самый полдень на короткое время появилось солнце, и в его неярких лучах вахтенный матрос заметил в море, с наветренной стороны шлюпа две дощечки. Доски были похожи на обшивку ялика.
— И ведь будто новые. Ничем не обросли, — удивился он.
Луша не ожидала, что две какие-то «необросшие» дощечки, болтавшиеся на волнах, могут привести всю команду корабля в столь сильное волнение. Только и разговоров было весь день, что об этих дощечках.
Все были абсолютно уверены, что издалека эти дощечки приплыть не могли. Чтобы достичь столь высоких широт, нужно было преодолеть многие мили. Значит, по дороге они неминуемо должны были покрыться мхом, ракушками и разными, как витиевато выразился Адамс, «морскими слизями».
Стало быть, делали заключение на «Востоке», или у шлюпа «Мирного» разбило волнением ялик, или… Или кто-нибудь из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в этих широтах!
— Неужели кто-нибудь, кроме наших двух шлюпов, совершает плавание в этих краях? — спрашивали друг друга моряки.
Вечером всё объяснилось.
За ужином в кают-компании все вновь принялись обсуждать утреннюю находку. Версию кораблекрушения поддерживала молодёжь — Лесков, Демидов, Адамс. Особенно настаивал на ней гардемарин, торопливо поглощая жестковато жаркое из пингвина, возбуждённо размахивая вилкой и не замечая явившегося вахтенного офицера Торсона.
— Господин капитан, разрешите доложить! — натужно просипел Торсон, давеча сорвавший голос во время аврала. — Только что обнаружено, что доски, найденные утром, оторваны от нашего же шлюпа — снизу, у подветренной шкафутной сетки[38].
— А! Вот оно что! — Фаддей Фаддеевич понимающе кивнул, отложил прибор, обвёл глазами офицеров, сидящих за столом. — Гм! Многие путешественники при встрече каких-либо обстоятельств, не зная их точной причины, делают неосновательные заключения… — серьёзно произнёс капитан, остановив свой взгляд на гардемарине, едва не поперхнувшемся куском жаркого.
Луша стрельнула глазами в сторону Адамса, лицо и шея которого мгновенно покрылись красными пятнами, и едва удержалась от смеха.
Однако, вспомнив давешнюю историю с ножиком, она приняла вид серьёзный, и даже слегка виноватый. Ей ведь тоже вчера не стоило делать эти, как их… — «неосновательные умозаключения»…
Холодной мартовской ночью они первый раз увидели полярное сияние.
Ещё с вечера с «Востока» было замечено необычное мерцание из-под густых, затянувших небосклон, облаков. Мерцание то появлялось, то исчезало. О причинах его на шлюпе пока не догадывались.
А поздно ночью Луша проснулась у себя в каюте от нетерпеливого стука. В дверную щель, тяжело дыша, протиснулся Адамс, крикнул, чтоб быстрее поднималась на палубу, и мгновенно испарился. Наспех одевшись, Луша выскочила на палубу и ахнула.
Это было фантастическое зрелище.
На юге, из-за облаков на горизонте ракетами взмыли вверх два светящихся бело-голубых столба. Каждый был шириною в три солнца. Столбы сияли и множились, и вскоре всё небо оказалось объято этими удивительными столбами.
Красотища была такая, что просто дух захватывало. Луша подошла к Адамсу, тихонько дёрнула за рукав, расширенными от восхищения глазами заглянула в лицо. Он улыбнулся, чувствуя себя старшим братом, приведшим сестрёнку на чудесное представление…
Заметив, как легко она одета, потянул за локоть, поставил перед собой и обнял за плечи, укрыв от ветра.
— Светло, почти как днём. Смотри, мы отбрасываем тень!
— Ага… одну на двоих!
Двойная тень протянулась через палубные доски, упёрлась головой в фальшборт, взмахнула четырьмя руками. Они засмеялись. Луша крепче прижалась спиной к Адамсу, и снова стала глядеть на небо.
Свет от диковинных столбов был так ярок, что без труда можно было читать. Но кто бы уткнулся в книгу, когда на небосклоне разворачивалась такая феерия!
Чувствуя, что Луша совсем замёрзла, Роман, на правах старшего, погнал её в каюту. А сам ещё долго стоял на палубе, мечтательно глядя в полыхающее южное небо.
Пылало всю ночь, и только с утренней зарёй блистание полярных огней медленно угасло.
Следующей ночью их ждало зрелище ещё более удивительное.
С вечера дул свежий порывистый ветер, шёл густой снег. Но как только снегопад прекратился, вновь открылось южное сияние во всем своём величии и блеске.
Вся команда незамедлительно высыпала на палубу. Задрав головы, моряки восхищённо разглядывали небосвод, весь покрытый разноцветными светящимися полосами.
— Ура! — вопила Луша, размахивая руками. — Сегодня — разноцветное!
Полосы извиваясь, бежали по небу с быстротой молнии, переливались всеми красками радуги.
— Горит, небо горит! — кричали матросы, стаскивая шапки, не отрывая глаз от пылающего многоцветьем небосвода. — Уже недалече, братцы!
* * *
Наутро, в кают-компании продолжали обсуждать увиденное.
— Готовы ли вы, маэстро, такое удивительное явление запечатлеть в красках? — допрашивал живописца Михайлова лейтенант Торсон.
— Увы! — разводил руками Павел Николаевич. — Как ни жаль! Думаю, никакого мастерства не хватит передать сие чудо природы. Живописцу подвластен лишь миг — а величие этой картины в изменчивости, в переливе красок, в поминутном преображении форм… Видите ли, уважаемый, для искусства живописи жить в одном темпе с природой — недостижимая мечта. Ведь даже в быстрых набросках с натуры она всегда остаётся лишь застывшим слепком, пусть и прекрасно выполненным…
— А что бы вы сказали, если бы картина в раме оживала? Ну, менялась бы всё время? — вставила Луша, жалевшая про себя, что не может всю эту красотищу заснять на видео. Да, окажись в момент нырка в её кармане телефон, она бы тут такого наснимала!
Художник, приняв Лушины слова за фантазии, добродушно засмеялся.
— Что вы смеётесь, Павел Николаевич! — обиделась Луша. — Я дело говорю. Зрители сидели бы перед такой картиной, смотрели бы — как там на ней всё двигается. Ветер дует, волны плещут, корабли плывут. Люди — бегают, прыгают, разговаривают…
— Выдумки! — Михайлов ласково улыбнулся, и легонько похлопал Лушу по спине. — Давно собираюсь твой портрет сделать. Самое время, пока качки сильной нет. Только чур, сидеть, не двигаться, — погрозил он пальцем, — не бегать, не прыгать и головой не вертеть. А разговаривать, так и быть, разрешаю.
* * *
Как здорово, что придумали кино, думала Луша, сидя напротив художника и стараясь не двигаться. И как жаль, что живописец Михайлов его так никогда и не увидит. Ему бы, наверное, понравилось. Вот что: надо хотя бы научить его делать мультфильмы из толстой пачки листов! Рисуешь на каждом, вжик — быстро перелистываешь большим пальцем сверху донизу, и полное впечатление, что картинка двигается. Думаю, у него получится, он же отличный рисовальщик…
