Люди все чаще и чаще попадались нам навстречу. Рост, огненные волосы и борода профессора (он не брился с нашего отъезда из Ленинграда и оброс рыжей бородой) привлекли толпы любопытных, которые, не отставая, шли за нами. Многие из них обращались с вопросами к начальнику нашего отряда и, заслышав в ответ страшное слово: Мантухассар, испуганно и огорченно кивали головами.
Долго еще профессор говорил о грядущем возрождении этой страны. Гулко гремел его зычный голос в бесчисленных галлереях. Он восторженно хохотал, представляя счастливые картины земного рая, который ему предстояло создать.
Но вдруг глаза его потухли, он остановился, нагнулся и с чрезвычайно мрачным видом поднял что-то с земли.
— Что вы нашли, профессор? — спросил я.
— Да так, ничего, пустячек один.
— Какой пустячек?
— Женскую головную шпильку.
— Неужели женщины этой страны закалывают себе волосы шпильками? Это указывает на довольно высокий культурный уровень здешних жителей.
— Нисколько, — ответил профессор. — Я уверен, что эту шпильку обронила вовсе не одна из здешних красавиц. Тем более, что шпилька — явно европейского происхождения.
— Как же она сюда попала?
— Она выпала из жилетного кармана комми-вояжера, представителя одной варшавской фирмы…
— Какого представителя?
— Аполлона Григорьевича Шмербиуса.
Глава пятнадцатая. Допрос
Галлерея кончилась, и мы пошли в город.
Перед нами круговорот уличек, лесенок, туннелей, прудов, ручейков. Каменные мостики висят над светящимися водами. Разноцветные фонари — красные, зеленые, синие, оранжевые — горят на круглых башенках, на лодочках, скользящих по каналам, на легких колонках, под сводами арок и туннелей. Мы видим их веселые огоньки то на страшной высоте, то на дне беспрестанно открывающихся перед нами пропастей. Люди, как тени, внезапно появляются из темноты, мелькают в призрачном свете фонарей и снова тают во мраке. У многих на груди висят фонарики. Кажется, что улицы наполнены беспорядочными роями огненных жуков. Кусочки кварца, вкрапленные в гранит стен, неожиданно вспыхивают миллионами искр и гаснут.
Город построен в бесчисленных трещинах гранита. Эти трещины соединены между собой искусственными туннелями. В их стенах прорублены комнаты, залы и коридоры. Ручьи и озера соединены каналами, шлюзами. Многие трещины проходят одна над другой. Этот подземный город, в отличие от наших городов, расположенных на земной поверхности, имеет такую высоту, которая не уступает его длине. Здесь не только многоэтажные дома, по и многоэтажные улицы.
А какие фонтаны бьют в этом сказочном городе! Какие шумят водопады! Очарованный и упоенный, я забыл, что я пленник, и, затаив дыхание, следил за этим кружением арок, огней и вод.
Жители подземной страны больше всего боятся шума. Здесь все говорят топотом. Если кто-нибудь произнесет слишком громкое слово, если кто-нибудь вскрикнет или уронит на мостовую гулкий железный гвоздь — все в ужасе разбегаются от него, испуганно шепча: „Мантухассар“. Гробовое молчание считается здесь высшей человеческой добродетелью.
Навстречу нам прошла длинная процессия женщин-работниц. Изможденные, бледные, они несли на плечах тяжелые корзины с мукой. За их юбки хватались голые ребятишки, грязные, как поросята. А по бокам шли сытые здоровенные надсмотрщики и щелкали бичами. В руках у женщин горели факелы. Эта молчаливая рабочая артель казалась похоронным шествием. Но, тс-с-с!.. Тише!
Вот из-за поворота восемь полуголых носильщиков выносят носилки, на которых, под пышным золотым балдахином, развалился коротенький жирный вельможа. Кругом в строгом порядке, шествует вооруженная копьями стража. Впереди бегут несколько человек, размахивая бичами и разгоняя толпу. Бичи со свистом щелкают по длинным женским балахонам, по голым спинам мужчин. Толпа расступается. Нас тоже отводят к стене, и наш конвой почтительно склоняет головы.
Но вельможа небрежно взмахивает рукой, и носилки останавливаются перед фонтаном. Бода бьет синеватой бесшумной струей, достигает предельной высоты и падает вниз, рассыпая золотые брызги. Вельможе подносят глиняный кувшин, он пьет, сопя и похрюкивая.
Я загляделся на чудный фонтан и забыл все на свете. Но вольнолюбивое сердце профессора не выдержало.
— Эксплоататор! — вскричал он. — Тунеядец! Бездельник! Я бы на их месте кинул его в воду.
Но носилки, качаясь, проплыли мимо, на улице снова засуетился народ, и нас повели дальше.
— Как печален этот прекрасный город, — говорил профессор. — Жители его не умеют смеяться. Он напоминает мне Элизий, где, по верованиям греков, живут души умерших. В печальных полях Элизия, как и здесь, все беззвучно и призрачно. Воды не шумят, люди не смеются. И здесь, и там только тень жизни, а не жизнь. Дорого бы я дал, чтобы мне позволили расшевелить этих покойников. Я бы так рассмешил их, что они бы животики надорвали.
И восхищенный своей идеей, он захохотал громко и простодушно. Наши молчаливые конвоиры вздрогнули и удивленно взглянули на него.
Но вот мостики, башенки, лесенки города кончились. Под легкой аркой прошли мы к гигантской пещере. Свод ее терялся во мраке. Глубокое дно было залито светом огней. Улицы изрезали ее стены широким полукругом и, как театральные ярусы, возвышались одна над другой. А у стены, которая в этом колоссальном театре служила сценой, находилась исполинская статуя.
Она изображала мужчину, сидящего, как все сидят на Востоке, поджав под себя ноги. Голова его уходила под самые своды, окутанная мраком. В течение тысячелетий его невидимый каменный взор смотрел на изогнутые висячие улицы города. Спина упиралась о заднюю стену пещеры. Прекрасные тонкие руки от плеча до локтя были прижаты к груди. Кисти их, вытянутые вперед, с раскрытыми кверху ладонями, лежали на дне пещеры, между широко раскинутыми коленями. А на ладонях стоял многоколонный дворец из белого мрамора, освещенный бесчисленными огнями.
С верхних улиц (а вывели нас на одну из самых верхних улиц-ярусов) дворец этот казался крошечной безделушкой, годной только для того, чтобы украшать какой-нибудь дамский туалетный столик. Но по мере того, как мы по широким лестницам спускались все ниже, из яруса в ярус, дворец рос и расширялся. А когда, после двух часов ходьбы, мы достигли дна пещеры, я понял, что в этой игрушке живут сотни и сотни людей. Каков же должен быть этот каменный гигант, держащий его на своих ладонях!
— Это самая большая статуя в мире, — сказал профессор. — Одно из семи чудес древнего мира — Колосс Родосский имел всего сто пять футов вышины. Самой большой из современных статуй считается Статуя Свободы в Нью-Иорке, вышиной в сто пятьдесят один фут пять вершков. В ее пустой бронзовой голове может свободно разместиться сорок человек, но и она показалась бы жалким карликом перед этим гигантом.
Дно пещеры оказалось широкой, хорошо умощенной площадью. На площади стояла толпа. Но эта толпа сильно отличалась от беспорядочной толпы верхних улиц. Здесь были только воины, вооруженные копьями и медными щитами. Длинные распущенные волосы до пояса покрывали их спины. Они стояли стройными колоннами по сто человек в каждой. И все молчали. Эти сотни тысяч людей, собравшиеся перед каменным истуканом, были безмолвнее стаи рыб.
— Да что они воды в рот набрали, что ли! — возмущался профессор. — Неужели им не скучно? Я бы их расшевелил, я бы заставил их посмеяться.
Нас вели прямо ко дворцу. Чем ближе мы подходили, тем грандиознее казались нам ладони державшего его истукана. Мы уже давно заметили, что от главного входа дворца спускалась на площадь широкая лестница. Она была ярко освещена фонарями, висевшими на ее перилах. И из каждой ступени вздымались кверху длинные шесты со странными утолщениями на концах.
— Уж не горшки ли они сушат на этих палках? — спросил меня близорукий профессор.
— Нет, профессор, не горшки, — ответил я. — Они сушат человечьи головы.
Нас подвели к подножию лестницы и остановили. У меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть эту страшную выставку.
Лестница имела двести семнадцать ступеней. На каждой ступени по два шеста и на каждом шесте — голова. Всего четыреста тридцать четыре головы. Головы эти были чрезвычайно разнообразны. На многих все мягкие части сгнили, волосы вылезли и остались одни оскаленные черепа, глядящие пустыми дырами глаз. На других кожа вздулась черными пузырями, страшно обезобразив лицо, перекосив рот, из носа, глаз и щек создав одну гноящуюся язву. Третьи, сравнительно свежие, выпучив один колоссальный глаз и прищурив другой, бесстыже улыбались черными губами. Были здесь лица бледные, как воск, с распущенными волосами Горгоны, и румяные хохочущие рожи с белыми клыками вампиров. Мигание фонарей вселяло жизнь в их исковерканные черты. Они шевелились, подмигивали и даже, казалось, кивали со своих длинных шестов. Загипнотизированный ужасом, я глядел на них, не отрывая взора.
