Глебка долго мусолил карандаш, а написал всего несколько слов и подал лист матросу.
— Так? Прочитай!
Дубок взял письмо, неодобрительно погладил пальцами подбородок, нахмурился. На листе было всего три строки:
«Дорогой Владимир Ильич!
Задание твое выполнено. Хлеб в Питер будет доставлен.
Глеб Прохоров-младший».
Матрос подумал. Нахмуренные брови разошлись. Сложив лист треугольником, он произнес:
— Добро!.. Главное написал! Дельно!.. Будем проезжать Москву, — пошлем твой рапорт в Кремль!
За Москвой эшелону дали зеленую улицу. Станции встречали его открытыми семафорами. Грузовой состав, сформированный из старых, давно некрашеных, пробитых пулями вагонов, проносился мимо пассажирских поездов, которые разошлись по запасным путям, освободив дорогу для хлебного эшелона.
В Бологое к водокачке заранее подтащили несколько саней с толстыми березовыми плахами. Пока разгоряченный паровоз жадно глотал воду, дрова погрузили в тендер. И снова замелькали зеленые огни и открытые семафоры.
Питер ждал хлеба…
Ребята проснулись, когда уже светало. Дубок стоял у двери теплушки и смотрел в узкую щель на пригородные строения.
— Считай, что приехали домой! — сказал он, поворачиваясь к мальчишкам.
Юрий сонно и радостно улыбнулся, а Глебка нахмурился. Слово «домой» прозвучало для него невесело. Его не тянуло в пустую квартиру, в которую никогда больше не придет ни отец, ни мать. Из знакомых ему хотелось повидать только детишек Архипа, но эта встреча их не, обрадует. Она только еще раз напомнит им о гибели отца. И все-таки к ним нужно сходить! «Пойду с хлебом!» — подумал Глебка. Он надеялся, что в Питере продотрядовцам выдадут хотя бы по полпуда муки, и решил отнести свою долю семье Архипа.
Дубок пошире раздвинул дверь, и холодный ветер ворвался в теплушку. Вскоре показались деревянные, дома Невской заставы. Эшелон свернул вправо и, сойдя с основной колеи, сбавил ход.
— Прямо к мельнице, — сказал Дубок и добавил: — Правильно!
— А как же вокзал? — спросил Юрий.
— Некогда привокзаливаться! — резко ответил матрос. — Может, сегодня весь питерский хлеб в нашем эшелоне умещается…
Паровоз затормозил у снежной подтаявшей подушки тупика. Рядом стоял пожилой рабочий в потрескавшейся кожаной фуражке.
За тупиком была Нева, справа — мельница.
Вместе с Дубком мальчишки соскочили на мокрый снег. Продотрядовцы разбежались вдоль вагонов: заняли, как всегда, свои посты.
Рабочий в кожаной фуражке махнул рукой, и мельничная труба, окутавшись паром, проревела сипло и торжественно, приветствуя хлебный эшелон.
Дубок поправил бескозырку и четким шагом подошел к рабочему, а тот, не выслушав рапорт, попросту обнял матроса.
Это был представитель Петрокоммуны.
— Спасибо! — тепло сказал он Дубку и, посмотрев на продотрядовцев, дежуривших у вагонов, попросил: — Позови их сюда… У нас хоть и голодно, но спокойно.
Дубок скомандовал, и отряд выстроился у паровоза. Глебка и Юрий заняли место на левом фланге.
Рабочий дошел до середины строя, оглянулся на мельницу и тихо, будто делился с друзьями своим несчастьем, произнес:
— Час назад засыпали последние пуды… На складах пусто… Спасибо, товарищи!
От мельницы доносился приглушенный гул машин. И все прислушались к негромкому шуму вальцов, пережевывавших остатки зерна.
Осторожно пофыркивал паровоз.
— Что еще сказать? — продолжал рабочий. — Вроде, больше нечего…
Он помолчал и спросил:
— Просьбы есть к Петрокоммуне?.. Мы небогаты, но продотрядовцам всегда поможем.
Рабочий оглядел молчаливый ряд бойцов и подошел к стоявшим слева мальчишкам. Глебка приоткрыл рот и, не решаясь высказать свое желание, скосил глаза на теплушки.
— Всегда поможем, — повторил рабочий и закончил другим, потяжелевшим голосом: — Но не этим!
— Да я не себе! — смутился Глебка. — Архиповым ребятам! Их же девять штук!
— Знаю! — отрубил рабочий. — О семьях погибших продотрядовцев Петрокоммуна уже позаботилась.
Он снова вернулся к середине шеренги.
— Просьб, выходит, нету?.. А у меня есть… — Голос у рабочего опять подобрел, и он сказал по-домашнему, как своим сыновьям: — Выгрузим хлеб, ребята.
Когда началась разгрузка, Дубок подозвал мальчишек, для которых мешки были слишком тяжелые.
— Последний раз спрашиваю: не передумали?
— Нет! — ответил Юрий.
— Нет! — подтвердил Глебка.
— Мать с отцом ругаться не будут?
— Что вы! — воскликнул Юрий. — Они у меня сознательные!
— А ты, Глебка, сумеешь стать родным в новой семье?
— Сумеет! — за Глебку ответил Юрий и обнял друга за плечи.
— Ладно! — отрубил Дубок. — Но запомните! Братья — это не шутка! Это — когда своим бортом торпеду перехватываешь, если она в брата пущена! Такими и будьте!
Потом Дубок скомандовал:
— Собраться по-походному!.. Маузер сдать!..
И через несколько минут, распрощавшись с Дубком и продотрядовцами, мальчишки вышли на берег Невы.
Город вокруг — молчаливый, суровый. Длинный Шлиссельбургский тракт в этой части всегда был малолюден, и сейчас, куда ни посмотришь — никого, ни единого человека. Узкая тропа, протоптанная между осевших сугробов, вела мимо кладбища. Чуть дальше, за речкой Монастыркой, тракт с двух сторон обступали кирпичные лабазы пустого Калашниковского складам Ребята шли как по дну красного ущелья, заваленного грязным апрельским снегом.
Юрий ничего не замечал вокруг. Бодро размахивая руками, он быстро шел впереди Глебки. Заплечный мешок с остатками деревенского продовольствия весело елозил по спине. Юрий торопился домой.
Глебка шагал сзади и со страхом думал о той минуте, когда он переступит порог чужого дома. Как это произойдет? Что скажут родители Юрия, узнав, что какой-то незнакомый мальчишка пришел с сыном и пришел не на часок, не в гости, а навсегда?..
Глебка волновался бы меньше, если бы его вели в простую рабочую семью, в какой-нибудь захудалый домишко на окраине города, а не на Невский проспект, в квартиру из трех комнат. И отец у Юрия не столяр, не слесарь, а художник. Живых художников Глебка еще не видел ни разу и особого доверия к ним не чувствовал. Рисовать — это, конечно, хорошо, а как у художников насчет Советской власти?..
«Сдурил, наверно! — тоскливо подумал Глебка, глядя на мешок Юрия. — Жил бы с Дубком, и никаких художников!»
Матрос с грубоватой нежностью относился к осиротевшему мальчишке и был бы рад усыновить его. Глебка понимал это, но его пугало одиночество. Дубок не скрывал, что жизнь у него, как он говорил, беспричальная. Выполнил одно задание — получай другое. Вернулся с хлебом — поезжай за углем. И хлеб, и топливо часто добывались с боем. И Дубок предупредил Глебку что брать его с собой не будет. Вот этого и побоялся Глебка. Опять оставаться одному! Нет, лучше с Юрием!..
Только бы поскорее дойти до его дома, чтобы кончилась мучительная неизвестность. Верил Глебка, что все решится в первые же минуты. Один взгляд, одно слово — и все будет ясно: либо он останется в новой семье, либо побежит обратно, к Дубку, пока тот еще на мельнице.
— Скоро? — спросил Глебка.
— Скоро! Скоро! — ответил Юрий и пошел еще быстрее. — Сейчас выйдем к Лавре и свернем на Невский. Мы как раз к завтраку явимся! Но мама нас за стол не пустит, пока мы не вымоемся с ног до головы.
— А кто она?
— Мама?
— Ну да!
Юрий удивился.
— Я разве не говорил?.. Мама у меня — искусствовед! Она еще до революции печаталась в толстых журналах. У нее целый альбом вырезок.
Глебка замолчал. Разговор про Юрину маму, которая печаталась до революции, насторожил его. Про кого до революции писали в газетах и журналах? Известно, про кого: про царя, про помещиков и капиталистов! Про них она, что ли, писала? И что это вобще такое — искусствовед?
Все это показалось Глебке подозрительным, враждебным, но он продолжал идти за Юрием, хотя теперь был уверен, что вернется к Дубку. Придет, посмотрит на Юриных родителей, скажет пару крепких слов и — до свиданья! Мне с вами не по дороге!
— Смотри! Наши окна! — воскликнул Юрий. — На втором этаже!
Он схватил Глебку за руку и потащил за собой.
Лестница была широкая, некрутая. Дверь высокая, крепкая. А слева ярко поблескивала медная ручка звонка. Настоящая буржуйская ручка, как определил насупившийся Глебка.
— Прихорошись! — сказал Юрий и поправил шапку на Глебкиной голове, одернул куртку. — Мама аккуратность любит.
