В середине ложи сидел высокий жирный негр, с маленькими, чуть-чуть раскосыми, блестящими глазами, приплюснутым носом и необычайно толстыми губами. Голова его была покрыта шлемом, украшенным пышными страусовыми перьями. К передней части шлема, надо лбом, была прикреплена лицевая часть черепа. Казалось, будто у этого человека два лица: лицо толстогубого негра и лицо смерти. Одет он был пышно и вооружен с ног до головы.
Шмербиус подошел к нему и низко поклонился.
— Привет вам, атаман и повелитель, — сказал он.
Негр кивнул головой и все перья на его шлеме заколыхались.
Так вот он каков, этот Ли-Дзень-Сянь! Я думал, что он китаец, а он оказался негром.
Грянула музыка, поднялся занавес, и началась опера Аполлона Шмербиуса „Месть морехода“.
Я профан в музыке, но должен признаться, что эта опера очаровала меня. Буйная и ласковая, она то наполняла мое сердце бурной радостью, то омрачала глубокой печалью. Да, Аполлон Шмербиус действительно великий композитор. Сюжет оперы мне понравился меньше. Он был слащав и сантиментален. Я ждал появления Марии-Изабеллы. Но в первом действии она не участвовала.
Опустился занавес, и зал задрожал от рукоплесканий. Антракт. В зале зажглась электрическая люстра.
Шмербиус почтительно склонился перед Ли-Дзень-Сянем.
— Браво, браво! Великолепно! — величественно сказал атаман.
— Да что вы… это так… пустяки… Право, я недостоин… — скромно забормотал Шмербиус.
Я стоял в углу ложи. Никто не обращал на меня внимания. Теперь я могу прочесть записку, которую сунул мне Джамбо. Я развернул ее.
«Уважаемый сеньор Ипполит, — прочел я. — Если вы хотите получить сведения о вашем отце, приходите на левую набережную реки Юань сегодня ночью. Справа от моста угольная свалка. Пароль: мозамбиканец.
С почтением
Дон Гонзалес Ромеро».
Я спрятал записку в карман. Как мне быть? Ведь Шмербиус не отпустит меня. Надо бежать. Выжду удобную минуту и убегу. Узнать что-нибудь об отце мне сейчас важнее всего.
Опять поднялся занавес. Опять зазвучала вкрадчивая музыка. Появилась Мария-Изабелла. Я сразу узнал ее по золотым волосам. Шмербиус прав, она прекрасна. Никогда я еще не слыхал такого чудного голоса. А сколько в ней нежной робости. Как я завидовал тому китайцу-актеру, который играл влюбленного морехода. Она гладила его по волосам, целовала, утешала его. Нет, меня она не видит. Я стою в самом дальнем, в самом темном углу ложи.
Опера продолжалась часа три. Шмербиус был совершенно увлечен ею. Он тихонько тоненьким голосом подпевал Марии-Изабелле, отбивая ногою такт.
Наконец, в последний раз опустился занавес. Публика бешено аплодировала. Эти дикие люди были музыкальны от природы. Особенно негры. Они просто выли от восторга. Марию-Изабеллу вызывали двенадцать раз. Она робко и застенчиво кланялась. Затем весь зал огласился криками: «автора! автора!»
Шмербиус покраснел, смущенно хихикнул и выбежал из ложи. Через минуту он появился перед занавесью, красный, как рак, и растерянно кланялся. Все взоры были устремлены на него. За мной никто не следил.
И тихо отворил дверь ложи и вышел в коридор. Через минуту я был на площади.
Текла безлунная, звездная, тропическая ночь. Редкие электрические фонари освещали мне путь. Как тихо! Только большие крылатые светляки, залетевшие сюда из леса, нарушали тишину своим однотонным жужжанием. Душа моя все еще полна нежными звуками оперы. Вот я иду по той самой улице, где за мной гнался Баумер. Фонари становятся все реже, дома все ниже. Еще несколько минут ходьбы, и я дойду до моста через реку Юань. Я перейду на ту сторону реки, поверну направо, к озеру, и буду искать угольную свалку.
Вдруг я слышу за собой тяжелые торопливые шаги. Погоня? Я прибавляю шагу, но не решаюсь бежать. Боюсь навлечь на себя подозрения.
Мой преследователь быстро приближается ко мне. Я слышу по шагам, что он бежит. Оборачиваюсь. Темно. Никого не видно. Возле моста горит фонарь. Бегущий догоняет меня.
— Ипполит! — говорит он.
Это Джамбо. Его обширный мягкий живот колышется от одышки.
Мы вместе проходим через мост и поворачиваем направо.
— Разве может негр называться Ли-Дзень-Сянем? — спрашиваю я. — Ведь это китайское имя.
— Его отец китаец, а мать негритянка, — отвечает Джамбо.
Перед нами вздымаются черные горы. Это каменный уголь. Между горами я вижу далекие огни стоящих на озере кораблей.
— Кто идет? — окликает нас чей-то голос.
— Мозамбиканец! — отвечает Джамбо.
— Мозамбиканец! — отвечаю я.
Мы идем между огромных куч угля. Угольная пыль набивается мне в уши, в глаза, в нос. Я чихаю. До меня доносится запах табачного дыма и тихие голоса.
В узкой щели, окруженной со всех сторон кучами угля, вокруг костра сидят человек двадцать. Почти все негры, у всех обручи на шее. Между ними дон-Гонзалес. Его трудно отличить от негров, до того он перемазан углем. На шее у него тоже обруч.
— Это сын сеньора Павелецкого, — представляет он меня обществу. — Личный секретарь председателя Верховного Совета.
— Дон Гонзалес, — говорю я, — где мой отец?
— Ваш отец работает в доках. Шмербиус не мог простить ему пропажу документа и послал его туда, на каторжной труд. Ваш отец и просил меня позвать вас на это собрание. Он видел, как вы ударили Баумера прикладом по голове, и решил, что мы можем вполне на вас положиться.
Я почувствовал, что краснею. Я был вполне счастлив. Добиться доверия отца, к этому я стремился всю жизнь!
— Итак, я продолжаю, — сказал дон Гонзалес. — Через неделю выборы атамана. Джентльмэны удачи хотят провалить Ли-Дзень-Сяня и выбрать на его место Эрлстона. Но Шмербиус этого не допустит. Если провалится Ли-Дзень-Сянь, полетит и он, а если полетит он, полетят все его грандиозные нелепые планы о покорении мира. Эти планы ему дороже всего. Когда выяснится результат выборов, он попробует разогнать джентльмэнов удачи обстрелом с обоих фортов и с кораблей и восстановить свою власть. Недаром сегодня лучшие снаряды были перевезены из арсенала на Вращающийся Форт. Но Шмербиус не знает, что Эрлстон изменил ему, что Эрлстон сам хочет быть атаманом. О, он тоже готов сражаться. Трудно сказать, кто из них победит. Я бы хотел, чтобы не победил ни тот и ни другой. Должны победить мы. Мы, рабы, должны воспользоваться этой смутой и завоевать себе свободу! Нас много. Когда джентльмэны удачи уйдут на выборы, мы перебьем надсмотрщиков, подожжем город и пойдем сражаться. Теперь или никогда!
— Теперь или никогда! — глухо отозвались негры.
В их словах слышалась тяжелая многолетняя ненависть.
Да, они отомстят своим угнетателям! Они борются не ради почестей и богатств, а ради свободы и жизни.
Настало время расходиться. Уходили по двое, по трое, чтобы не вызвать подозрений. Мы с Доном Гонзалесом простились на мосту.
— Знаете, дон Гонзалес, — сказал я. — Отцовская часть документа у меня.
И я рассказал ему, как попала ко мне эта драгоценная бумага.
— А не известно ли вам, — спросил он, — где держит Шмербиус мою часть документа? Ведь вы, как секретарь…
— Она лежит у него на столе. Я могу достать ее.
— Достаньте.
Он попрощался со мной с изысканной учтивостью кастильского гранда.
Через полчаса я на цыпочках пробрался к себе в комнату и лег спать. За стеной раздавался оглушительный храп Шмербиуса.
Глава пятнадцатая. Выборы атамана
Об измене Эрлстона Шмербиус узнал накануне выборов.
— Эрлстон выставил свою кандидатуру, — сказал он мне, бледный от злости. — Молокосос! Бездельник! Хвастливый маменькин сынок!
— Вы боитесь, что провалят Ли-Дзень-Сяня? — спросил я.
— Нет, не боюсь. Это было бы равносильно провалу всего нашего дела. Ведь есть в них хоть капля здравого смысла. А если провалят — ну что ж, не беда, пусть проваливают. Я заставлю их признать нашу власть. Не бросать же дело на полпути. И какое дело — планетарное, грандиозное!
Утром следующего дня я был разбужен гулом и ревом многотысячной толпы, собравшейся на площади. Я подошел к окну. Толпа чернела кучками вокруг фонарей. На фонари взбирались ораторы.
Шмербиус постучал ко мне через стену. Я побежал к нему в комнату. Он, уже одетый, сидел на кровати.
— Я буду говорить речь, — забормотал он. — Я скажу им! Я объясню им! Ведь они провалят все дело. Нужно же втолковать им, что этот дурак Эрлстон думает только о себе. А что будет с моей Оперой? Ай-ай-ай!
Я снова подошел к окну. Толпа все росла. Чорт возьми, сколько китайцев! Это пришли на выборы жители окраин. В центре города их так немного. И ни одной женщины, ни одного раба. Сегодня женщинам и рабам запрещено появляться на площади.
