Его растёрли уксусом, завернули в одеяло и пить давали по чуть-чуть. Сразу много нельзя, а то помрёт, заявил Эспенберг. Он известный скряга, но на этот раз, видимо был прав. Если не есть и не пить несколько дней, точно помрёшь, если тебе сразу дадут напиться вволю…
На другой день, несмотря на запреты, мы решили навестить мальчика — потихоньку, пока доктор куда-то отлучился. Мальчик лежал в койке, но не спал, и хотя был очень слаб, мы почти успели познакомиться, правда, вредный Эспенберг быстро вернулся и выгнал нас. Он сказал, что мы утомляем больного. Вот глупости. Это Эспенберг всех утомляет — меня, например.
Мальчик назвал себя Русем (или Русей?) — я так не разобрал, потому что говорил он тихо, вообще еле губами шевелил. Мориц пообещал ему, что мы снова придём. Мы и правда собирались прорваться к нему в свободное от вахт время, однако вредный доктор после того случая был всё время начеку…
А ещё позавчера в море вокруг шлюпа играли дельфины. Лобастые, крупные, метра четыре в длину. Спины у них гладкие, блестят, переливаются на солнце. Я вперёд Морица их заметил, но что такое дельфины по сравнению с человеком за бортом! Так что он по-прежнему задаётся и претендует на звание самого бдительного вперёдсмотрящего на этом судне.
• Вчера спасённый мальчик первый раз вышел на верхнюю палубу. Мориц удивляется, почему он такой грустный и неразговорчивый. Ведь это же ему счастье, что он жив остался. Мориц — он как всегда сама жизнерадостность, и не смущаясь своими скудными познаниями, пытается говорить с мальчиком по-английски. Но как Мориц знает мало, то сбивается всё время на немецкий. А Русь глядит так, будто и по-немецки понимает, и по-русски, только просто говорить ему не хочется.
Он всё больше молчит, смотрит грустными глазами, и всё время задумчив. Спросишь — вздрогнет, ответит, а сам будто и не здесь…
Взрослые считают, что это, верно, временно. Мол, как на берег сойдёт — сразу повеселеет.
А Тенерифе уже скоро. Говорят, там в октябре — гранаты, сливы… И апельсины — огромные. Сладкие, наверное. Ещё я бы винограду поел».
Отто какое-то время сидел, размышляя о преимуществах тех или иных фруктов, и так размечтался, что едва не поставил кляксу на аккуратно исписанную страницу. Вовремя заметив каплю, повисшую на кончике пера, он проворно отодвинул тетрадь, немедленно вытер перо, развернулся и легонько щёлкнул по затылку зазевавшегося Морица.
Смутные очертания огромной горы то появлялись, то исчезали в полупрозрачной дымке утреннего тумана.
В семь утра Лисянский, наконец, отчётливо увидел остроконечную вершину Тенерифского пика. Вид исполина привёл капитана «Невы» в восхищение. Лисянский ходил мимо острова Тенерифе прежде, но, увы — тогда, из-за туманов и пасмурной погоды, ему вообще не довелось как следует разглядеть тенерифские берега.
Капитан широко улыбался, не отрывая взгляда от сияющей снежной вершины, озарённой лучами утреннего солнца.
Его выпуклые, широко расставленные серые глаза сияли. Он были словно ртутные капли — подвижные, блестящие. И весь он был такой — круглолицый, широкоскулый, коренастый, с гривой густых, буйно вьющихся волос.
За свой энергичный, неугомонно-деятельный нрав Юрий Фёдорович получил на корабле ласковое прозвище «живчик».
«Живчик» был искусным мореплавателем, и к своим тридцати годам избороздил моря и океаны почти по всему земному шару. Когда Крузенштерну нужно было найти капитана на второй шлюп, он даже не раздумывая, назвал имя Юрия Лисянского — искусного моряка и своего давнего товарища.
Теперь «Нева», под командой «живчика» резво обогнавшая «Надежду», первой приближалась к самому крупному из Канарских островов, Тенерифе, где собиралась запастись вином, пресной водой и свежими съестными припасами для команды.
Сам остров пока не было видно за облаками, и словно вырастая прямо из них, высился над океаном белоголовый вулкан-исполин.
— Ух, братцы, это что же — никак снег? — матросы, работавшие в одних рубашках, недоумённо разглядывали его вершину, покрытую сверкающей белой шапкой.
* * *
«Надежда» пришла на два дня позже. Лисянский незамедлительно явился шлюп — поприветствовать своего товарища и командира.
Улыбнулся, сверкая белыми зубами, стиснул руку Крузенштерна. Крузенштерн не остался в долгу. Обняв Лисянского, крепко, от души, хлопнул ладонью между лопаток.
— Полегче, Иван Фёдорович! — хохотнул Лисянский и осторожно повёл плечами, проверяя, цела ли спина. — Вижу, вы свои занятия не оставляете даже в дальнем плавании? Ага? — И Лисянский шутейно согнул руку, словно бы для того, чтобы продемонстрировать размеры бицепса.
— На это, — расправив свои богатырские плечи, ответил Иван Фёдорович, — у капитана Крузенштерна всегда время найдётся!
Лисянский добродушно хмыкнул. Все знали, что большой любитель силовой гимнастики Крузенштерн взял с собой в кругосветное плавание две двухпудовые гири, вызвав недоумение коллег-офицеров. И не только взял, но и действительно занимался поднятием тяжестей — ежедневно, минут по сорок.
— Хыть! — Лисянский весь напрягся, делая вид что обеими руками поднимает вверх тяжёлые гири. — Швунг жимовой[43]?
— Точно! — скромно подтвердил Крузенштерн.
Оба захохотали.
Потолковали о делах насущных. О купцах, к которым знающие люди рекомендовали обратиться за поставками провизии. О месте сверки хронометров. О предстоящем визите к губернатору острова, маркизу де-ла-Каза Кагигал, который они должны были нанести вместе с посланником Резановым. Договорились и о том, что сегодня Лисянский обедает на «Надежде».
Лисянский уже заторопился на свою «Неву», когда Крузенштерн, кивнув в сторону изрядно разбитого американского брига[44], стоявший на якоре неподалёку, заметил:
— Крепко же их потрепало!
Лисянский задержался. Нельзя было не рассказать, чего они избежали, отказавшись от мысли зайти на Мадейру, и отправясь прямиком к Канарским островам.
— Вчера капитан этого брига гостил на «Неве», — сообщил он, с сочувствием глядя на истерзанное судно. — По его словам, на Мадере дней десять тому назад был жесточайший ураган. Что творилось! Дома сносило ветром. Почти все стоявшие на рейде корабли разбросало по берегам. Бриг американца сорвало с якорей и потащило на скалы. А это же верная гибель! Но им повезло — ветер сменился буквально в последний момент. Видно, капитан в рубашке родился…
Крузенштерн слушал молча, и на скулах его ходили желваки.
— Слава богу, что мы сами не зашли на Мадеру! Или, лучше сказать, противный ветер не пустил нас к этому острову.
Лисянский согласился:
— Да, Мадера могла бы стать пределом нашего плавания…
Вдруг, словно вспомнив о чём-то приятном, Крузенштерн весело прищурил свои серые, цвета родной балтийской волны, глаза.
— А мы, Юрий, несколько дней назад подобрали в море мальчика. Он держался за обломок мачты… Видимо, и его судно стало жертвой этого урагана. А он, видишь ли, жив остался…
И Крузенштерн тепло улыбнулся.
* * *
Купец Армстронг пригласил посланника Резанова пожить в его доме на берегу, и тот немедля туда переехал. А кроме того, в доме Армстронга ежедневно устраивались вечера с танцами и угощением для российских гостей.
Офицеры «Невы» и «Надежды» с радостью посещали гостеприимный дом. На увеселительные вечера брали и обоих кадетов Коцебу, чем те были весьма довольны.
Отзывчивый и дружелюбный Мориц хотел уговорить, чтоб взяли и Русю, но тот сам не выразил ни малейшего желания. Он часами молча сидел на палубе, часто в обнимку с корабельным спаниелем, любимцем Крузенштерна. Спаниель, который обожал, когда ему чешут промеж ушей, укладывался обычно рядом, и, с удовольствием подставлял кудлатую голову, умильно поглядывая на мальчика своими умными добрыми глазами.
Мориц, слегка разочарованный тем, что ему пока так и не удалось растормошить Русю, поехал на берег в компании с одним Отто. На вечерах у Армстронга из их с Отто ровесников присутствовали только девчонки — дочери хозяина.
Поначалу кадеты напускали на себя важный вид, кисло косились на флиртующих с дамами офицеров, украдкой лопали пирожные и смирно слушали девичье пение под звуки фортепиано. Аплодировали — Отто сдержанно, вежливо улыбаясь, Мориц — восторженно, отбивая ладони и крича неизменные браво и бис. Между пением и ужином Отто, подняв бровь, вёл, запинаясь, светскую беседу перемежая английские, немецкие и русские фразы. Мориц только улыбался и кивал. Девочки половину не понимали, но кокетливо моргали, накручивали локоны на указательный палец, тоненько хихикали в ладошку.
Потом кадеты окончательно освоились, распрыгались и расшалились. Девчонки заливались хохотом, забыв моргать и кокетничать, Мориц корчил уморительные рожи, Отто показывал пантомиму «Спаниель Крузенштерна и мухи». Было весело, и расставаться совсем не хотелось.
