— Дмитрий Павлович, — спросил Глеб, пока рассказчик пил, — почему Полян умел и знал многое такое, чего не умели и не знали здешние жители? Ведь был он такой же славянин?
Дмитрий Павлович вытер рукой русые усы и благодарно кивнул головой деду.
— Славянин-то славянин, но не совсем такой. Здешние жили от основных путей в сторонке. Была это все же славянской стороны окраина… провинция, что ли. А Полян был славянин днепровский, там был центр древней страны наших предков, наиболее передовой, культурный. И жизнь Полян прожил большую, много людей пришлось ему повидать, и у себя, в большом приднепровском селении, и в чужих областях, и в походах, и в торговых поездках. Ну и беседовать приходилось со многими, — был он ремесленником, да ещё и в селении на днепровском пути.
Скоро стали к Поляну за советом во всяком большом деле обращаться… А тут ещё такой, например, случай: решили старики, что ров углубить надо. Недавняя осада показала, что глубина его недостаточна, легко его кочевники фашинами закидали.
Работа эта была по тем временам тяжелая и большая. Экскаваторов тогда, сами знаете, не водилось. Больше того, не было и железных лопат. Были деревянные, железом окованные — видали вы кусок такой оковки. К тому же мало было людей, и всё больше женщины. Тяжело было долбить слежавшуюся землю, ещё тяжелее и дольше выносить её корзинами из рва.
Придумал Полян, как облегчить и ускорить работу. Шагах в тридцати от рва, через селище, стекал в овраг ручеек. Научил умелец вскопать глину во рву, потом провести в ров ручей. Набралось воды во рву, стала она стекать в овраг, понесла с собой глину. Скоро как раз гроза прошла — за несколько часов вздувшийся бурный поток расчистил и углубил ров.
Подивились славяне уму Поляна, ещё больше стали к голосу его прислушиваться.
Пришла золотая осень к вытоптанным степняцкими конями северянским полям, к дремучим лесам-дубровам, вернулась из далекого похода северянская рать. Только не с победой. И вернулись немногие.
Рассказали, что поход был вначале удачен: на долбленых лодках-однодеревках спустились к Десне, по Десне к Днепру. Рать была большая. Не с одного городища — собрались воины с целого племени.
На Днепре построили струги — большие дощатые лодки. Через пороги пробрались где по воде, где волоком, спустились к Черному морю — к Русскому морю, как звали его в те века.
Затем по морю добрались до Крыма, внезапным налетом захватили небольшой приморский город и вскоре с богатой добычей повернули назад к Днепру.
Благополучно достигли порогов, но тут, когда волоком на бревнах-катках перетаскивали по берегу мимо последнего порога нагруженные добычей лодки, напали на славян кочевники. Может быть, те самые, что недавно безуспешно штурмовали это городище.
С великим трудом и большими потерями отбивались славяне. Приходилось одновременно и обороняться и перетаскивать суда с добром, а враги наседали упорно, зная, что в лодках богатая добыча и что их много больше, чем славян.
Пришлось в конце концов бросить почти всё, что удалью и кровью было добыто: узорочье, богатую посуду, бронзу, сосуды с вином.
Бросили и часть судов. С остальными всё же удалось пробраться к Днепру выше порога. Спустили лодки на воду. Кочевники, занятые дележом отбитой добычи, не слишком упорно преследовали славян.
Но хоть и брошена была половина людей, не тесно было в судах уцелевшим славянам — большая половина их тоже осталась навеки в ковыле, в травах приднепровской степи. Да и почти все спасшиеся были окровавлены, изранены.
Так и вернулись домой почти без добычи, без многих боевых товарищей. Как всегда бывает при военной неудаче, погибли самые сильные, самые смелые и стойкие.
Опять было горе на старом лесном городище, опять вдовьи да сиротские слезы, причитания по мертвым. В честь воинов, павших на чужбине, насыпали курган на раздорожье и три дня жгли на нем жаркий огонь.
Только мертвым — мертвое, живым — живое. Не напоишь слезами, не насытишь землей курганной сирот, огнем погребальным нужды не отгонишь. А впереди долгая, злая зима.
Вытерли слезы славянские вдовы-матери, и опять началась жизнь, полная трудов. Мало хлеба, мало скота. Значит, ещё ниже надо поклониться зеленому лесу, дивам лесным да речным берегиням.
Женщины собирали орехи, сушили грибы и коренья. Мужчины ловили рыбу в реке да озерах, тоже сушили, коптили, вялили… До зерна собирали хлеб на полях, засыпали в глубокие круглые ямы на городище… С тревогой ждали голодной зимы.
ГЛАВА XIV. РОЖДЕНИЕ ЖЕЛЕЗА
Живуч молодой организм. Бывает так: от корня старого дерева выросли молодые порослевые побеги. Дерево срубили, отсекли побег от пня… и корней-то своих на нем почти нет. До сих пор питали его большие могучие корни старого родительского дерева, а ткнули в землю изуродованный молодой ствол — в чужую, новую землю, может быть, далеко от тех мест, где росло старое дерево, и, смотришь, с весной зазеленела стеблинка побегами да листьями.
Время и молодость взяли свое. Ожила Заряночка. Не то чтобы забыла страшную ночь разгрома родного поселения, гибель близких, плен, острые стрелы кочевничьи — не уходит такое из памяти; не то чтобы забыла родные приднепровские места — родину забыть невозможно, но пригрело её солнце новой родины, полюбили леса дремучие, дали приречные. И она их полюбила. Жители городища окружили вниманием дочь многоопытного Поляна.
Приглянулась Заряна и девочкам-сверстницам, подружки у неё завелись. Стала днепрянка с ними и по грибы, по ягоды хаживать, и за водой к источнику, и венки плесть, и песни петь. За песни сразу отличили её девчата, да и взрослые заметили. Не по-здешнему пела Заряночка: про Днепр, про родные места… Хорошо пела, задушевно, а что грустно… Так грусть песни не губит.
Запоет, бывало, вечером, и молодежь смолкнет, и старшие прислушиваются. Молчаливый Полян брови сдвинет, задумается, лицо его станет ещё печальнее. Любил Полян сироту, берег, слова она от него неласкового не слыхала, да и не заслужила, пожалуй.
В хижине его, вот в этой землянке, хозяйкой была стеблиночка, убирала, стряпала, воду да хворост носила, белье стирала.
А то на охоту, на рыбалку с отцом ходила. И лук ей смастерил Полян по её силам, и стрелять научил, и зверя выслеживать, и силки-западни ладить, и верши плесть да ставить. Смышленая, ловкая была девочка, что твой паренек.
А среди лета перестал вдруг Полян брать с собой девочку, уходя с городища, да и уходить стал как-то не так. То было с луком, со стрелами либо с рыболовными снастями, а теперь стал с рассветом покидать городище с заступом да с крепким кожаным мешком за спиной.
Уйдет чуть не до рассвета, пробродит где-то, возвращается на городище к ночи голодный, иногда мокрый, по пояс в тине, в иле болотном.
Глянет Заряна в глаза отцу: хмуры глаза, невеселы — опять не нашел, значит. Хлопочет около, ужинать собирает, ласкается, старается утешить. Но тот улыбнется тихо, по русой голове погладит девочку, молчит. А раньше, бывало, в лесу или вечером в хижине начнет рассказывать — всё забудет. Час говорит, другой и о странах дальних, и о гостях заморских, и о битвах жестоких, об осадах, о победах, о днепровских шумных порогах, о русском Черном море. Много видал Полян, много слыхал, много умел, было о чём поведать.
Недели две возвращался домой с пустыми руками да с пустым мешком. Заряна без него сложа руки не сидела: то по грибы, то к вершам на реку, то с луком в лес. Сыты были. Да и соседи приносили девочке рыбу, мясо, молоко. Зерно тоже община давала: пшеницу, просо.
— Что же они, кутью варили? — удивился Игорь. — Зачем им пшеница?
— Сама Заряна молола и хлеб пекла. Мельниц тогда не было, молола на ручных жерновах. Жернова эти тоже часто на древних славянских поселениях откапывают, небольшие, сорок-пятьдесят сантиметров в диаметре. Вращали их просто руками.
Но слушайте дальше: как-то вернулся Полян на городище ещё засветло. Глянула на него Заряночка — ахнула: лицо славянина распухло, одного глаза совсем не видно, другой едва смотрит сквозь узкую щель между вспухшими веками. В руках, в своей объемистой кожаной суме Полян принес что-то живое, беспокойное, шелестящее.
Заряна, как всегда, кинулась к нему, но Полян предостерегающе замахал рукой:
«Не подходи!»
Девочка удивилась, даже обиделась, никогда до сих пор такого не было. Обида её, однако, скоро рассеялась. Славянин вынес из хижины плетеную корзину, опрокинул в неё содержимое сумки и быстро накрыл куском сурового полотна. Над корзиной взлетело несколько десятков пчел, в корзине же с новой силой тысячеголосо зажужжал пчелиный рой.
