И сейчас он меня не упустил:
— Послушай-ка новенькое. — Достал из кармана свернутую трубкой школьную тетрадь без обложки, развернул и зачитал: — «Когда трамваи ищут новых путей, они сходят с рельсов». Как?
— На три с плюсом, — не оценил я.
Он обрадовался:
— Это Эмиль Кроткий сочинил. Я на вас, дураках, проверяю. Послушай мой: «Кибернетик — это инженер нечеловеческих душ».
— Четверка, — попытался я его задобрить, чтобы увернуться из расставленных сетей.
— Погоди, — резко схватил он меня за руку, и я чуть было не применил приемчик. — «Живи хоть в подвале, лишь бы чердак работал!» А? Голова — понял?
— Пятерка! — завопил я, не найдя лучшего способа отвязаться.
— «Ив темноте подземелья засияет солнце», — выстрелил он мне вдогонку еще одним афоризмом.
«Пророческий афоризм, — подумал я. — Все у меня выйдет удачно. На пятерку с плюсом, по системе Котодавченко».
И все же пришлось во второй раз съездить на толкучку, чтобы снова предстать пред светлые очи Федотыча.
Я превзошел сам себя, продав двадцать пластинок. Такой рекорд необходимо было поощрить, и Сашка, видимо по приказу свыше, пригласил меня ночью на чаепитие в кладбищенскую сторожку.
Напрасно я выдул там шесть стаканов чаю: мастерскую мне так и не показали.
— В следующий раз не зовите, — капризно заявил я, расставаясь с гостеприимным хозяином. — Ночью я иногда сплю, а не надуваю свой мочевой пузырь. Он у меня один.
— Он хотел взглянуть на… — нерешительно сказал Король.
Федотыч глянул на него, и тот умолк.
— Романтики, — Федотыч дружелюбно взъерошил мне волосы. — Ведь от своих у нас секретов нет? — спросил он компанию.
— Нет, — прогудел Сашкин дядька. — Свой парень. И язычок острый.
— Оттачиваю на друзьях, — кивнул я в сторону Короля и Сашки. — Держу порох сухим.
— Говоришь много, — попенял Федотыч.
— Зато много делаю, — намекнул я на те пластинки, которые продал на толкучке. — Еще как следует не развернулся. Одни цветочки.
— А ягодки потом… Придется тебе показать, — сказал Федотыч. — Общественность, как я вижу, «за». Но уже поздно. — Он ненатурально зевнул. — Завтра приходи, ангел мой.
— В последний раз, — предупредил я его. — Обиженный и оскорбленный, он уходил в свою берлогу коротать долгую ночь в одиночестве, которое нарушал лишь скрип запечного сверчка, вызывающего на свидание свою сверчиху.
Сашкин дядька часто-часто заморгал бегемотовыми глазками.
А Федотыч разразился неправдоподобным смехом:
— Учись и ты, старик, красиво выражать свои убогие мысли, — посоветовал он фотографу.
— Дурное дело не хитрое, — отмахнулся тот и выспренно произнес: — Вернувшись домой, он искупался в ванночке для проявителя, закрепился в другой и, фотоувеличив себя во весь рост, не поместился на собственной кровати, что привело к разлитию желчи и побагровению носа с волосатой бородавкой, доставшейся ему в наследство от неизвестных предков, ранее проживавших без прописки под Сен-Жерменским мостом, что напротив известного заведения с громким названием «Фоли-Бержер». Не спал он тоже всю ночь: гудели клаксоны «бьюиков» загулявших шалопаев и одинокий ветеран битвы при Сомме стучал деревянной ногой по брусчатке предместья. Пришлось закрыть окно, — окончил свою тираду Сашкин дядя, не такой уж кретин, как могло показаться с виду такому идиоту, как я.
Своим последним «пришлось закрыть окно» он меня доконал, убив наповал и не сняв с меня тапочки.
Уже не выпендриваясь, я пожелал спокойной ночи и скромно удалился с Королем и Сашкой.
— Что, слопал? — торжествовал Сашка. — У него библиотека — закачаешься. Вся на макулатуру.
— Закачавшись, он рухнул, как поверженный бурей дуб, придавив бездомного кота, — пробормотал я. — И еще кого-то.
— Именно придавил. Именно дуб! — восхищался Сашка дядькой.
— А ты чего молчал, как король на именинах? — остановил я Витьку.
— Успеется… Тебе же обещали: завтра.
— Червонец заработал сегодня и не рыпайся, — процедил Сашка. — Не мальчик, а прямо киножурнал «Хочу все знать».
— По нам другой киножурнал плачет — «Фитиль», — не остался я в долгу.
— Смотри, как бы тебе фитиль не вставили, если будешь лезть на рожон, — предупредил Сашка.
— Надоели вы мне, — громко зевнул я, щепотью перекрестив рот. — Ох, грехи наши тяжкие.
Мы свернули за угол, и нас внезапно остановил, простите, милиционер.
— Чего по ночам шляетесь? — вежливо спросил он.
— Мы полуночники, — прикинувшись, сказал ему Король. — Лунатики-полуночники.
— Небось за яблоками лазали, — «догадался» дежурный.
— Вещдоки отсутствуют, — похлопал меня по животу Сашка. — Мы их съели.
— А запили шестью стаканами чаю без сахара. На кладбище, — ввернул я.
— Геть по домам. Одна нога здесь, другая там! — заявил милиционер.
— А туловище осталось одиноко лежать посредине мостовой в серебристом свете луны, — посочувствовал я нам, «безногим».
И мы побежали прочь.
А милиционер нежно проверещал вслед свистком, чтобы прибавить нам скорость.
…В сарай я зашел только для виду. Выждал чуть и помчался к Вальке — советоваться. Он мне говорил, что спит на веранде.
Я разбудил Вальку и кратко обрисовал создавшееся положение.
— Спи, — недовольно сказал он, накрылся одеялом с головой и глухо добавил оттуда: — Завтра приходи.
Делать нечего, я побрел обратно. И недалеко от нашего двора увидал того же милиционера.
Вытянув руки вперед, как заправский лунатик, я с остекленевшим взглядом, стараясь не моргнуть, двинулся к нему навстречу. Я шел неумолимо прямо на него.
Он испуганно посторонился и кошачьим шагом двинулся за мной по пятам.
Я подошел к своему сараю. Не опуская левую руку, нашарил правой ключ в кармане, отворил дверь, подошел к дивану, сделал по-военному четкий разворот, чуть не задев руками вошедшего следом дежурного, рухнул на постель и захрапел.
Милиционер потоптался, мягко вышел и осторожно закрыл за собой дверь, чтобы меня не донимала яркая луна.
— Бедный ребенок, — донесся из-за двери его задумчивый голос.
Ничего себе «бедный»! Сегодня этот «ребенок» ни за что ни про что десятку ограбастал.
Преступный тип, а не лунатик.
У меня был знакомый лунатик. Хлебом не корми, дай походить по крышам. Его даже коты за своего признавали. Идет он, лунатик, по крыше, а они, коты, за ним гуськом, как за лидером. Родителям приходилось своего непутевого на ночь в комнате закрывать, а на окне решетку ставить.
После этого он зачах и чуть не умер. В санатории для лунатиков его лечили электричеством. От лунатизма-то он избавился, но потом облысел.
С лунатиками шутки плохи, доложу я вам. Вот потому-то я и придуривался при встрече с милиционером.
Глава 3. РИСОВАННЫЕ КИРПИЧИ
Надежда, что Федотыч покажет свою тайную мастерскую, уже только чуть теплилась во мне. Я понял его планы. Он может морочить мне голову бесконечно, считая, что разжигает мое любопытство и тем самым привязывает к себе. Это становилось, как я уже говорил, словно бы будущей наградой за труды, стимулом. Попасть в эту «святая святых» дано, мол, не каждому.
Мне почему-то все время вспоминалось то, что он сказал тогда Сашке у входа в сторожку, когда я, выйдя через люк из подземного хода, попал на кладбище. Он сказал что-то вроде «приходи подземным ходом прямо в мастерскую». Значит… Значит, в мастерскую можно пройти из подземелья, минуя сторожку?
Утром я поделился своими соображениями с Валькой.
— Плохо смотрел, — упрекнул он меня.
— Не пойму, — размышлял я, вспоминая. — Слева был тупик, перекрытый стенкой, справа ступеньки к люку. Никаких других ходов…
— Вместе сходим, — проговорил Валька, — если тебе сегодня не покажут.
После тренировки я небрежно предложил Сашке и Королю:
— Пошли к Федотычу.
— Разбежался, — отказался Сашка. — Он не приглашал.
— Откуда знаешь? Ты его видел? Он же вчера звал, — возразил я.
— Заходил я к дядьке. Экскурсия откладывается на неопределенный срок, — отрезал Сашка.
Руки у меня были теперь, что называется, развязаны. Вступал в действие план, намеченный с Валькой. Я поспешил к нему.
— Не уверен, сможем ли ту дверь открыть, — сомневался я. — Тогда-то мне повезло — ножиком удалось.
— А инструмент на что? — потряс Валька увесистым звякающим чемоданчиком. — Дело мастера боится.
В том, что он мастер, я не сомневался.
Еще он мне похвастался фонарем. Такие я видел лишь у кондукторов поездов. Не фонарь — прожектор.
— Может, и ружье возьмем? — кивнул я на двустволку, висящую на ковре в Валькиной комнате, — память об отце, скитавшемся неизвестно где по нашей необъятной отчизне.
