Габи спросил у господина Розмайера, кто на нем умеет играть, и тот указал на Эде. И Эде действительно умел играть. Он что-то повернул позади пианолы, и в тот же миг в комнате зазвучал марш Ракоци. Вот тогда-то многие и решили, что это никакая там пианола, а просто-напросто большая шарманка. Но как бы то ни было господин Розмайер явно гордился своей пианолой, а в особенности музыкальным «дарованием» Эде. Но если уж говорить по-честному, ему нравилось именно то, что при звуках пианолы в корчму набивалась уйма посетителей и что они, уходя, оставляют денежки в кассе.
Как-то раз довольный господин Розмайер снова кивнул Эде:
— Ну-ка, сынок, сыграй еще!
Эде, разумеется, упрашивать не пришлось. Он снова завел «рояль-шарманку», и снова загремел марш Ракоци.
Едва прозвучали первые несколько тактов, как из соседней комнаты донеслись нечленораздельные выкрики. Дверь с треском распахнулась, и, пошатываясь, вошел немецкий солдат. Солдат, видимо, основательно налился холодным, прямо со льда пивом у Розмайера.
— Хайль! — оглушительно гаркнул он и вскинул руку.
Но он, видимо, не рассчитал силы взмаха и, чтобы не потерять равновесие, ухватился за позолоченный столик. Стоявшая на столике фарфоровая статуэтка упала на пол и со звоном разбилась. Но господин Розмайер даже и глазом не повел, а вежливо ответил:
— Хайль!
— Што это за музик? А? — пробасил немец.
— Марш Ракоци, герр фельдфебель, — почтительно объяснил господин Розмайер. — Играет мой сын. Мой сын…
— Достатошно! Фатит! — заорал немец. — Бунт! Играй песню «Хорст Вессель»!
— Он требует какую-то песню «Хорст Вессель», — зашептал отцу Эде.
— К сожалению, этого пианола не играет, — заюлил господин Розмайер.
— Как? Что? — закричал немец, и глаза его налились кровью. — Приказываю играть!
Но напрасно он приказывал: пианола не играла ничего другого, кроме марша Ракоци.
— Не играйт песню «Хорст Вессель»? Тогда капут! — заплетающимся языком пролепетал немецкий фельдфебель и, выхватив пистолет, трижды выстрелил в пианолу. Механизм застонал, в нем что-то заскрежетало, и марш Ракоци оборвался.
— Зо! Так! — изрек красномордый фельдфебель. И торжествующе продолжал: — Но зато мы будем петь!
И он тут же затянул песню о гитлеровской подлости и глупости, призывающую к убийству и истреблению людей. Господин Розмайер и Эде дрожащими голосами подпевали ему, тем более что фельдфебель дирижировал револьвером. Мальчишки же тем временем забились в угол и молча слушали.
— Зо! Так! — произнес «дирижер», когда песня кончилась. Затем он повернулся к перепуганным мальчишкам. — А вам надо тоже научиться. Потому что эта песня станет и вашим гимном.
Он вдруг четко повернулся кругом, шагнул к двери и зычно выкрикнул:
— Хайль Гитлер!
Но когда фельдфебель вскинул вверх руку, он снова потерял равновесие и через открытую дверь вывалился из комнаты.
Наступила тишина. Все, опустив глаза, стыдливо молчали, и только господин Розмайер попытался хихикнуть: видите, мол, какой веселый народ эти немцы. Но потом и он умолк. Действительно, никто не знал, что тут можно сказать или сделать. К счастью, в этот момент в давно молчавшем радиоприемнике послышался треск и мрачный, спокойный голос произнес: «Для районов Байя и Бачка воздушная тревога! Для районов Байя и Бачка воздушная тревога!» Потом тот же голос повторил эту фразу по-немецки — должно быть, специально для господина фельдфебеля, ну а после этого из приемника посыпались какие- то непонятные слова: «Крокодил гросс, крокодил клайн, леванда, леванда, леванда»…
Все облегченно вздохнули: под предлогом воздушной тревоги можно наконец улизнуть из этой комнаты. Ребята заторопились домой, а вскоре и в самом деле заревели сирены. Но чувство горечи и тревоги не покидало ребят даже и тогда, когда они, толкаясь, спускались вниз по лестнице.
В подвале, на краю скамейки, примостился бывший зеленорубашечник. Теперь если его и изводили, то делали это лишь по привычке, ибо яростные вспышки Шлампетера уже не доставляли прежней радости. Конечно, сейчас насолить ему было нетрудно, но как-то не хотелось. Да и в самом деле: это был уже не тот наглый и злобный зеленорубашечник, а жалкий, съежившийся в углу человечек, который вздрагивал при каждом взрыве и всех спрашивал, кто приходил со двора:
— Простите, бомба разорвалась рядом с нами?
Он задавал этот же вопрос и тогда, когда подвал содрогался, скрипел, жалобно стонал, будто парусное судно, попавшее в шторм. Взрывы бомб сотрясали его стены, пол ходил ходуном, а сквозь щели в окнах, заделанных железными щитами, просачивался горьковатый дым.
— Горит нефтеперегонный завод, — заметила тетя Чобан.
Шлампетер, замирая от страха, сидел молча и неподвижно. Вдруг он испуганно вскрикнул и подпрыгнул вверх. Все тоже вскочили со своих мест, думая, что зеленорубашечник рехнулся, чего многие уже давно ждали. Шлампетер сунул дрожащую руку в карман и двумя пальцами вытащил оттуда живую лягушку. С лягушкой в руке, пошатываясь, он подошел к старшему по дому Тыкве, ухватился за его пальто и с мольбой в голосе выдохнул:
— Хватит… Скажите им, чтоб они оставили меня в покое. Вы — старший по дому, скажите им, что я прошу заключить со мною мир… Я так больше не могу…
Тыква смерил его с головы до ног холодным взглядом.
— Не понимаю, чего вы от меня хотите. Не понимаю, господин, почему я обязан избавлять вас от каких-то неприятностей. Улаживайте свои дела сами.
Шлампетер повернулся, посмотрел на собравшихся в подвале и громко выкрикнул:
— Кто бы ты ни был, давай заключим мир. Прошу мира.
Он выбросил лягушку за дверь, сел на прежнее свое место и глубоко засунул руки в карманы.
После отбоя тревоги, Теофил Шлампетер обнаружил на своей двери большой лист бумаги. На нем крупными, с кулак, буквами было написано: «Мира не будет».
Теофил Шлампетер растерянно окинул взглядом балкон. На горизонте полыхали зарницы пожаров, над землей клубился густой, удушливый дым. На улице нещадно гудели пожарные машины и кареты «скорой помощи», небо обшаривали паучьи лапы прожекторов, по ночному небу с ревом проносились самолеты, помаргивающие своими бортовыми огнями. Словом, все свидетельствовало о том, что мира нет и не будет!…
На следующее утро Габи сел писать донесение о расстреле пианолы и о том, что зеленорубашечник запросил мира. Мама спросила, что это он пишет. Габи ответил, что занимается правописанием, и сказал истинную правду, поскольку благодаря донесениям он куда лучше усваивал орфографию, чем в радиошколе, не говоря уже о том, что репродуктор, в отличие от господина Шербана, не в силах был исправить ошибки. В своем донесении Габи упомянул также, что в подвале все, даже не исключая господина Теребеша, ругали немцев, особенно после того, как начались сильные бомбежки, и он, Габи, только теперь по-настоящему понял, что имел в виду господин Шербан, говоря, что лекарство бывает иногда невкусным, по его все же надо принимать ради собственного выздоровления. В подвале все твердят о том, что ждать осталось недолго, что скоро все кончится и тогда наступят хорошие времена.
Разумеется, доктор Шербан знал об этом: недаром он тоже торчал в подвале и все слышал, но одно дело слышать, а другое — официальное донесение.
С каждым днем боевая деятельность группы уменьшалась: делать было почти нечего. Теперь уже не нужно было следить за зеленорубашечником да и что мог сотворить этот притихший, смертельно напуганный человечишко? Господин Тыква тоже присмирел, да и Эде не доставлял никаких хлопот. Большую часть времени ребята проводили на конспиративной квартире, потому что похолодало, пошли осенние дожди, а в такую ненастную погоду лучше всего сидеть на конспиративной квартире и разрабатывать планы.
— Значит, так, — Габи окинул взглядом внимательно слушавших его членов группы, — подключим ток к железной сетке кровати зеленорубашечника, и когда он уляжется, его ударит током. Он вскочит, осмотрится и, никого не увидев, снова ляжет на кровать. И снова его ударит током… Вот он и пропрыгает всю ночь, а утром обязательно съедет с квартиры, так как решит, что по комнате ходят привидения.
— А как быть с Тыквой? — поинтересовался Денеш.
— Очень просто, — продолжал Габи. — Тыкву мы отстраним от должности старшего по дому, а заменит его или доктор Шербан, или я. Если назначат меня, тогда Шефчик-старший станет заместителем, раз он главный секретарь. Согласны?
Все согласились.
Габи сказал также, что если он станет старшим по дому, то сразу превратит Дуци опять в девочку. Потом построит отдельный вход в конспиративную квартиру прямо с улицы и повесит большую вывеску, но только изнутри, чтоб никто не мог ее прочитать. Ну, а зимой заставит дядю Варьяша сделать во дворе ледяную горку.
