— Почему бы нам иногда просто так не поболтать?
Значит, никаких важных дел, если не считать, что поболтать — тоже важное дело. Рустем окончательно успокоился и уже с сочувствием слушал ее. Сочувствовать — его слабость. Он умел к тому же слушать, как терпеливый доктор, а это для женщин — находка. Столько в лагере всякого народу, а поболтать не с кем. Так ведь разучишься говорить. Лариса Ивановна с удовольствием слушала свой голос, по утрам сочный и звучный, без той усталой прокуренной хрипотцы, которая бывает по вечерам или жарким, душным днем, хрипотцы, в которой, увы, ясно прослушивается возраст, хотя тридцать семь по нашим временам — это еще капитал. Она не собиралась сдаваться. От старости она была хорошо защищена разницей между собой и мужем, которому было уже шестьдесят три. Со своим Яковом она чувствовала себя молодой, почти бессмертной. Но коварное свойство старых мужей — старить своих жен, а ей бы хотелось всегда оставаться молодой. Скука, как и старость, казалась ей наказанием. А этот юноша с горящими глазами и буйной копной волос на голове, как ей казалось, был умен и тонок — он поймет ее. В то же время чувствовалось, что он застенчив до дикости и неотесан, его не мешало бы сделать более светским, что ли. Нет, все таки были какие-то важные дела. Пуская дым вытянутыми в трубочку губами, щуря миндалевидные глаза, искусно удлиненные тушью, она вдруг перешла на интимный тон.
— Мы, конечно, взрослые люди, и мне смешно говорить вам об этом, тем более вы такой изысканный и все понимаете с полуслова — это видно по вашим глазам. — Она, как медиум, впилась в него пугающе проницательным взглядом. Он не выдержал и вспыхнул. Она снисходительно улыбнулась. — Но все-таки послушайте меня — я уже пожила на свете и от души желаю вам добра. Не буду играть с вами в прятки: вы думаете, ваш ночной поход в лес остался в лагере незамеченным? Как бы не так! Не знаю, какие у вас там были мероприятия, я принципиально против вмешательства в личную жизнь…
Ах ты, черт возьми, подумал Рустем, едва заглушая досаду. Он перестал ее слушать, хотя и думал о ней. С каким-то сожалением даже. Неужели природа создала такой совершенный экземпляр, вместилище духа, и в то же время лишила его самого духа, или дифферента, который дается только этому человеку и отличает его от других? Неужели человечество прошло такой долгий и мучительный путь к вершинам сознания, чтобы оставить ее, эту женщину, без главного — без дифферента? Быть может, просто не возникли обстоятельства, когда дифферент, заложенный в каждом человеке, мог выявиться в ней? Как обнаружить его? Сам того не подозревая, Рустем, оказывается, думал о ней уже с первых дней ее появления в лагере. И, по невольной привычке психолога, наблюдал. Но ему бросались в глаза, увы, только блоки. Вот ее внимание к нему, Рустему, — цельный и ясный блок стареющей женщины, которая хватается за чужую молодость; блок скуки, не знающей, как себя занять; блок доброты, в которой она находит источник самоуважения: блок рисовки, рассчитанной на престиж в глазах окружающих; блок живости и остроумия, работающий на готовых словесных клише и обеспечивающий легкость общения. Тесты, собеседования, анкеты, психические свойства личности, интересы и склонности — вопросы, которыми ему приходилось заниматься, дали ему необходимую сноровку. Блок за блоком Рустем полностью разблокировал Ларису Ивановну и сейчас только делал вид, что слушал ее. без труда разгадывая наперед, о чем она будет говорить.
— Я понимаю, вы еще молодой, у вас еще все впереди, и вам наплевать, что о вас думают другие…
А нельзя ли встряхнуть ее, подумал Рустем, загораясь исследовательским интересом. Он уже смотрел на нее как на подопытный объект. Сейчас мы бросим к порогу ее второй сигнальной системы пробный шар. ошарашим репликой по принципу: «В огороде бузина, в Киеве дядька», чтобы нарушить блоковый ход ее мыслей.
— Простите, Вельвета Ивановна…
— Вельвета?! Какой ужас! — Она чуть не задохнулась от смеха. — Хорошенькое имя вы мне придумали!
— Так вот, Лорета…
— Час от часу не легче — теперь я уже Лорета!..
— Простите, Лариса Ивановна. Так вот, в 1908 году в нашу планету врезался так называемый Тунгусский метеорит… Слыхали?
— Положим, слыхала. Так что же из этого?
— Мне кажется, что недавняя гроза с молниями была не случайной…
— Что вы хотите этим сказать? — чуть взволнованно, но без отвлеченного к этому факту любопытства промолвила Лариса Ивановна. — Вспышки были такие сильные, словно это прожектор включили под окном…
— Так вот, Лариса Ивановна, где-то поблизости мог врезаться в земную атмосферу метеорит, похожий на Тунгусский, этакий астероид, возможно, меньшего размера…
— Какой ужас! Что вы говорите? Вы это знаете точно? Ах, не шутите! У меня даже сердце зашлось от страха. Но если бы это было так, мы бы уже знали. Нам бы позвонили и сообщили, если это какая-то опасность для детей. Утром я включила радио, чтобы проверить часы и узнать про погоду, и никаких тревожных сообщений. Что-то такое насчет американцев передавали, я не помню. Радио слушать в наше время не такое большое удовольствие, теперь все поумнели и стали больше ценить свою личную жизнь. Вы думаете, личная жизнь — это тряпки, вещи, сервизы, уют? Ничего подобного! Нет, есть что-то такое, что даже трудно выразить словом… Короче говоря, вы знаете, что такое душа? Я вам объясню, как я понимаю это, потому что вы, молодые люди, еще не знаете жизни…
Виталик закряхтел в соседней комнате, и это спасло Рустема. Лариса Ивановна бросилась к сыну, а Рустем, встав из-за стола, показал на папку и с внезапной решимостью заявил, что его ищет Яков Антонович…
— Вы меня, случайно, не звали? — спросил Рустем.
— Я? Тебя? С какой стати?
— Мне сказали, — нахально сочинял Рустем. — что я зачем-то нужен вам…
— Ты мне всегда нужен, голубчик… А ну-ка возьми третий отряд и всех — на бетон. Только пусть переоденутся. До обеда всем хватит работы, а если успеют раньше, так и быть, поведешь их купаться…
По случаю ночной грозы купание отменили — река еще не успокоилась, но старшим разрешили искупаться после работы, и это привело к тому, что в отряд стали набиваться малыши. Ваганов ходил по лагерю, выискивал лодырей и ротозеев, и одного за другим посылал на укладку фундамента крытой спортверанды. Окруженные ребятами, Ваганов и Рустем пришли в лагерный дендрарий. Здесь царствовал Георгий Шмакин. Сюда же и поспела Лариса Ивановна. В широкой соломенной шляпе и светлом брючном костюме, она сидела в беседке, зажав Виталика между ног, по-свойски кивнула Рустему, будто давно не виделась с ним. Возле нее теснились девочки, приставая к Виталику. Виталик был хорошенький мальчик. Он был похож на мать. Каштановые кудри, своевольные пухлые губы, красная шерстяная безрукавка поверх лимонной рубашки с короткими рукавами, шортики с накладными кармашками, гольфы. Мальчик, сошедший с картинки журнала мод. Бывшая манекенщица, Лариса умела одеваться сама, умела одеть и ребенка. Когда-то она демонстрировала себя, сейчас она демонстрировала ребенка, и он привык к сеансам. Он давал сейчас представление, подставляя девочкам голову, чтобы те по очереди могли отрабатывать на нем расческой свои фантазии. При этом он не скучал — залезал к ним в кармашки, вынимал значки, ленточки, конфеты, зеркальца и без улыбки швырял на землю. Он был занят собой и не отзывался на восторги девочек. Это был артист, привыкший к славе и не замечавший ее. У него были миндалевидные, с кафельным блеском глаза, чуть скорбные и задумчивые, словно он всегда смотрелся в зеркало. Оторвать его от любования собой было невозможно. Даже когда он смотрел на кого-то, казалось, что он смотрит в себя. Это был единственный ребенок в лагере, к которому Рустем не знал, как подойти и о чем говорить с ним. Он боялся его и избегал. Виталик был несомненно дифферентным, но со знаком минус, антидифферентный мальчик. Спектакли, которые Лариса разыгрывала с его участием, приводили Рустема в полную растерянность. Привязанность к ребенку и вообще альянс с этой женщиной составляли самую сложную загадку личности Ваганова.
Лариса Ивановна насильно повернула голову Виталика.
— Кто к нам пришел, детка?
Гримаска, призванная изобразить улыбку, но улыбка тут же погасла. Рядом грохнул хор ребячьих голосов. Ваганов подошел к хору и бесцеремонно стал рассматривать поющих. Виталик вырвался из маминых объятий, пристроился спиной к Ваганову и стал дирижировать. Ваганов двумя пальцами нежно теребил его ухо. Ребята допели песню, Виталик раскланялся. Ваганов подозвал мальчика, самого высокого в хоре:
— А ну-ка, повтори последний куплет. Только сам, без помощи.
Мальчик пропел нескладно и фальшиво.
