— Хотя бы… Вон, наткнулись же однажды на Юрика. Не хватало еще своих родителей там встретить или когонибудь из учителей! — прикинулся я трусом. — Я с этим решил покончить, что и вам, мои дорогие, советую от всей широкой души.
— Трус, — повторил Сашка и напал на Короля: — Все ты… Привел! Я тебя предупреждал, отговаривал.
Король высокомерно поглядел на него:
— Если у тебя есть фонтан, заткни его, дай отдохнуть и фонтану. Про Кузьму Пруткова слышал?
— Не-а…
— Оно и видно. Не выступай, ты не на сцене, а мы не в зале. Не хочет он — не надо. Сказал же Ленька, что не проболтается. И я ему верю.
— Верю всякому зверю, — пробормотал, стушевавшись, Сашка.
— Вы тут выясняйте отношения, а я пошел. Гудбайте, камрадос! — И я направился к двери. На пороге обернулся и с чувством произнес: — Больше всего на свете он любил независимость и поэтому уехал на Таити, где женился на толстой полинезийке, заболел слоновой болезнью и умер. После этого критики признали его гением.
— Ко-го? — опешил Сашка. Он никак не мог привыкнуть к моим выступлениям.
— Поля Гогена. — Я закрыл за собой дверь. Проходя под окном, привстал на цыпочки и сказал сквозь занавеску в комнату: — Тот самый Гоген, которому Ван Гог подарил собственное ухо, когда у него сломались японские стереонаушники.
— Кретин! — высунулся в окно Сашка с такой прытью, что мы столкнулись лбами.
Потирая будущую шишку на лбу, я пришел в свой сарай. Вот уж кто кретин — Сашка. Ни Гогена не знает, ни Ван Гога. Я читал замечательную книгу Стоуна «Жажда жизни» о великом французском художнике постимпрессионисте Ван Гоге. В минуту душевной депрессии он действительно отрезал бритвой свое ухо и подарил своему другу, не менее великому художнику Гогену. Сейчас такие друзья перевелись — в лучшем случае книжку или завалящую пластинку подарят. Но они же не гении, их можно извинить. Я с удовольствием подарил бы Сашке хвост, если б он у меня был, чтобы… чтобы он сметал им пыль со своих дисков.
Вел я себя у Сашки смело и ни капли не сомневался: Федотычу будет доложено.
Ночью мне приснилось, как Федотыч, подперев дверь сарая бревнышками, облил крышу бензином и сжег меня живьем, заметая следы…
Я проснулся. Лицо горело, на стене лежали красные отсветы от направленной на меня настольной лампы, которую я забыл выключить.
Скорей бы выздоравливал Валька. Сделаем дело, и я смогу спать спокойно у себя дома, через стену от папы и мамы. У Ж' они меня в обиду не дадут. Если Федотыч такой обормот, чтобы и наш дом поджечь, они сначала спасут меня, а уж потом цветной телевизор.
И ходить теперь надо посередине улицы, избегая кирпичей, «случайно» падающих с крыш, как было с Шерлоком Холмсом, объявившим войну коварному профессору Мориарти.
Я выключил свет, снова заснул и проснулся опять — на сей раз вроде бы от запаха дыма. Неужто взаправду горю или мне это вновь почудилось?..
Я привстал. Напротив меня кто-то сидел, покуривая. Разгорающийся от затяжек огонек выявлял из темноты толстые губы Федотыча. Мы молчали. Дыхание у меня остановилось. «Снится», — мелькнула мысль.
Внезапно снящийся мне, как я считал, Федотыч больно ущипнул меня за ногу. Я вскрикнул.
— Нет, я не снюсь, — словно угадал он. — Крючок у тебя на двери слабенький — гвоздиком можно скинуть.
Я даже слова вымолвить не мог.
— Дружки твои напели бог весть чего, — продолжал Федотыч. — Решил сам проверить. Врут?
— Врут, — выдавил я.
— О чем врут? — спросил он.
— Не знаю… — слабо ответил я.
— А говоришь, врут… Так и будем считать, что врут. Договорились?
— Договорились, — выдохнул я.
— Это и хотелось от тебя услышать. Ты парень сообразительный. Такое взаимопонимание всегда приятно, — спокойно курил Федотыч.
Я нащупал кнопку лампы и включил ее, а то в темноте меня прямо оторопь брала.
Федотыч моргнул от света и приветливо улыбнулся:
— Не страшно одному?
— Кого бояться? — Но дрожащий голос выдавал меня.
— Считай теперь, некого. — Федотыч огляделся. — У тебя здесь неплохо.
— Кто мой сарай показал?
— Какая разница? Ну, Витя… Ну, Саша… Я и сам в шнурок не сморкаюсь. Не все ли равно?
— Пожалуй, да, — осторожно согласился я.
И оттого, что он говорил так спокойно, обыденно, как бы невзначай, меня охватил ужас.
— Ну, бывай! — Он встал. — Я не первый день живу. И никто от меня вот так запросто не уходил, пока сам не разрешу. Приятных сновидений.
— Приятных… — осмелел я, видя, что он собрался уходить. — После вашего визита бабочки на зеленом лугу не приснятся.
— Да… Бабочек не гарантирую, — засмеялся он. — Не бери себе много в голову. Живи, как живется… А я ведь знаю, о чем ты думаешь. — Снова сел.
— Парапсихология? — криво улыбнулся я.
— Я не паровоз. Просто психология, без всякого пара, — неуклюже сострил он. — А думаешь ты вот о чем: уйдет сейчас этот тип — бегом домой признаваться. Не спорь! — Он предупреждающе поднял ладонь. — Родители «ах», «ох» — и в милицию! Вообще-то здесь два варианта. Первый: накажут и промолчат — испугаются. Сын такого известного человека — позор на весь город. Второй вариант: милиция, приходят ко мне. А я ничего не знаю, первый раз слышу! Заходил он ко мне два раза с товарищами, чай пили, умоляли меня подземный ход показать… Романтики! На свою голову приключений ищут. Так ведь? Пластинок никаких я тебе не давал, ты их у Сашки брал… Примутся Сашку и Витьку тормошить. Они же не темные придурки. Сашка заявит: ну было, мол, помогали собственную фонотеку распродавать. За ту же цену, за какую купил там же, на толкучке. Вот тебе и замкнутый круг: ни себе, ни людям. А я, естественно, зло затаю кое на кого. Весь расклад, как в картах.
— Железная логика, — похвалил я. — Да только вы ошиблись: я и не думал бежать признаваться.
— Это я на тот случай, что вдруг надумаешь. Всегда на пять ходов вперед смотри. — И Федотыч ушел.
Я и смотрел вперед на пять ходов. Он не заметил, что я тайком включил магнитофон и записал наш разговор. Переключатель свисал на шнуре за подушкой, микрофон стоял между книжками да полке, а крышка магнитофона была закрыта: никак не увидишь, что бобины крутятся.
С этой системой я не раз устраивал фокусы. Соберемся в сарае, спорим до хрипоты, а я записываю. Потом включаю воспроизведение, и мы от смеха катаемся, слушая, какую чушь пороли.
Записи я потом стирал, чтобы при будущих археологических раскопках потомки за нас не краснели.
Намотал я-таки язык Федотыча на ленту. Если со мной что- нибудь случится, он не отвертится. А мастерскую его мы обязательно с Валькой разгромим. Еще и угрожать по ночам приходит!..
— Страшная месть станет достойным ответом проискам врага, — тихо сказал я зеркалу.
Я конечно бы убежал домой во всю прыть, если бы не предполагал, что Федотыч может пронаблюдать за мной, притаившись где-нибудь во дворе. Поэтому я запер дверь на крючок и решил не спать до утра. Это мне далось легко — я ни за что не заснул бы после всего происшедшего. Мне вообще легко дается то, что не стоит труда, — врать не стану.
Еле дождавшись пяти утра, я выскочил во двор. Под видом разминки сделал круг по двору, для пущей видимости останавливаясь и делая приседания, а сам краем глаза высматривал Федотыча.
Затем я расширил поле обзора и побежал вокруг дома. Внезапно я услышал за собой шумное дыхание и испуганно обернулся. За мной рысцой спешил Славка Роев, тоже в трусах и майке.
— Хитрый какой! — заявил он мне. — Вот почему ты меня все время побеждаешь. Ни свет ни заря разминаешься. А я-то, балдуин, только в девять утра каких-то полчаса зарядку делаю. Хитрый, — повторил он. — Хорошо, что я рано проснулся и в окно выглянул.
— Кто рано встает, тому бог дает, — ответил я ему, и мы побежали вместе.
— Всё, — сказал я, побежав обратно до сарая.
— Как всё? — И Славка беспокойно спросил: — Ты с каких бегаешь?
— С трех утра, — небрежно сказал я.
— Хитрый… — опять заныл он. И сосредоточенно добавил: — Тогда пока. Я дальше побежал, — и зарысил прочь.
А я, успокоившись, завалился спать. И преспокойно проспал до десяти. Оделся и не спеша направился домой подкрепиться. Бегать-то можно и вдвоем, а завтрак съешь сам, как говорил тот же Славка.
Вероятно, вид у меня все же был не ахти какой молодецкий, потому что мать спросила:
— Ты не захворал?
— У хворых зверского аппетита не бывает, — возразил я. — Просто всю ночь страшила снился.
— Какой еще страшила?
— Сторож с кладбища. Сидит напротив меня и курит, курит…
— Ну тебя, — привычно отмахнулась мать.
Позавтракав, я помчался к Вальке. Тот уже чувствовал себя лучше, температура снизилась, сипел только да иногда голос пропадал, приходилось догадываться, что он говорит «…вет» — «привет», «…акие новости?» — «какие новости?»
