В третьем классе я даже подражал соседу по парте в почерке: так тесно лепил букву к буковке, что без лупы прочесть невозможно.
Зря я полагал, что у меня нет актерских способностей. Все актерское мастерство идет от подражания. Перевоплощение ведь разновидность подражания. Я и в секцию нашу, наверное, пошел, чтобы от Короля не отставать. Таким уж я уродился: ничто хорошее мне не чуждо. Сам себя не похвалишь — от других не дождешься.
…Как обычно, мы сделали разминку и начали тренировку.
— Забыл? Такой прием запрещен, — предупредил Юрик Короля за произвольный начальный захват моей ноги. Можно захватывать только поднятую ногу.
И мне потом досталось от Юрика: длительный захват за пояс тоже запрещен.
После вчерашнего посещения Дома офицеров Юрик стал вдвое строже: Славку отчитал за недостаточно выпрямленную стойку и неподстриженные ногти.
А Нине с Клавой строго внушил:
— Если в борьбе лежа нижний борец обхватывает ногами ногу держащего противника, то удержание не считается.
Свету Юрик похвалил:
— У тебя «сутеми» неплохо. Молодец.
«Сутеми» — это приемы уступания.
Закончив тренировку, мы перешли к успокоительным упражнениям.
Когда мы успокоились, меня снова взбудоражили: в дверях появились загорелые отец и мать. Я отца не сразу признал, он был с усами и бородкой. Собственно, я его узнал лишь потому, что он стоял рядом с мамой.
— Мы вернулись! — воскликнули они.
Мать бросилась меня обнимать и целовать, а я, используя движения «сутеми», увиливал от объятий и поцелуев, однако не переходя в контратаку.
Я понимаю, что родители соскучились, сам соскучился, но нельзя же при всех тискать и лобызать меня, как маленького. Вот у отца — выдержка. Судя по глазам, он тоже был не прочь заключить меня в смертельные объятия, но сдерживался и расспрашивал Юрика про завод.
Затем мама наконец перестала меня тормошить, похвасталась, что они поймали в походе «щуку с бревно», дала мне секунду переодеться и повела домой за руку.
Я обернулся и скорчил всем рожу: ничего, мол, не поделаешь.
Дома я битый час слушал их рассказы о походе, которым сам Мюнхгаузен позавидовал бы. И под тропический ливень они попали, и чуть не утонули на болоте, и папа браконьера поймал.
— Самый большой браконьер — твой сахзавод, — заметил я отцу.
Он смутился:
— Очистные доведем до конца — вода в реке будет как слеза.
— Пока она слезами браконьеров полнится, — поддакнула мне мама. — Хорошо, хоть вы отходы ниже города спускаете…
— Соловья баснями не кормят. — Я капризно застучал ложкой по столу. — Где дом полной чашей? Где изба, которая красна не углами, а пирогами? Где восточное гостеприимство, той, дастархан и наша русская скатерть-самобранка?
— Ой! всплеснула руками мама. — Ты же целую неделю голодал. Я же все по пути купила. — Она притащила из передней пузатую сумку с продуктами и принялась жарить- парить, вытурив нас, мужчин, из кухни.
Отец убежал на завод. И я поел за двоих. Мама глядела на меня, радуясь и огорчаясь моему аппетиту:
— Одни мощи остались. Не волнуйся, больше мы никуда не поедем, и спать ты будешь здесь, в своей комнате, чтобы холодильник был все время у тебя под рукой.
Я чуть не подавился.
— Летний сезон еще не кончился, — возразил я, парируя угрозу лишиться возможности ночевать в сарае. Тогда операция, задуманная мною с Валькой, сорвется. Из дома ночью труднее уйти. — До первого сентября еще четыре дня, я могу и в своей летней резиденции пожить.
— Живи, — согласилась она. — Совсем от дома отбился. А как твои успехи?
Я кратко доложил:
— Сногсшибательные!
— Смотри, — беспокойно предупредила она меня, — если тебе шею сломают, в школе отстанешь.
— Если мне сломают шею… — важно начал было я.
— Да ну тебя, — засмеялась она и вновь стала озабоченной. — Я имела в виду ногу.
— Буду ходить в школу на костылях. Учителя из жалости повысят отметки, как инвалиду спортивного фронта.
— Соскучилась я по твоему трепу, — искренне призналась мать. — Ну, скажи что-нибудь еще, — попросила она. — Я твой голос начала забывать.
Можно подумать, что они уезжали лет на десять!
Воодушевленный пожеланиями трудящихся, я выдал тираду:
— Звезды благоприятствовали ему. Рожденный под знаком «Стрельца», в багровом плаще утренней зари и леопардовой шапке-ушанке, он был похож на поэта лорда Байрона и писателя Лордкипанидзе одновременно. Все девушки, женщины бальзаковского возраста, все гризетки, субретки, матроны, мегеры, грымзы и мымры не сводили с него восхищенного взгляда. Всё! — закончил я.
— Надеюсь, меня ты не относишь к этим грымзам и мымрам? — улыбаясь, спросила мать. — Я всего лишь женщина бальзаковского возраста.
— А это сколько? — Я не знал.
— Сорок. Почти сорок… — взгрустнула она.
— Ты у меня самая молодая, — похвалил я ее. — Мы с папой присвоим тебе высокое звание Гризетки. А гризеткам, почитай Дюма, больше семнадцати лет не бывает. «Где мои семнадцать лет? На Большом Каретном!» — запел я.
— Ну тебя, — повторила она. — Ты лучше ответь: где твои семнадцать бед?
— Здесь, — я стукнул себя по груди. — У него было только одно сердце, да и то отдано многолюдной семье.
— Решено, — подтвердила мать. — Отдадим тебя после школы на факультет журналистики. Так и быть, беги. Тебя, наверное, ребята ждут, — отпустила меня она.
Я чмокнул ее в щеку и унесся на быстрых парусах к Вальке.
Увы! Напрасно гремели литавры и полыхала медь. Валька лежал больной.
— Утром два пакета холодного молока из погреба выдул, — хрипло сказал он.
— Жадность никого до добра не доводила, — уныло проворчал я. — Придется мне одному.
— Не вздумай, — встрепенулся Валька. — Вдвоем нашли, вдвоем и пойдем. Отвечай потом за тебя.
— Я осторожно.
— Ни шагу, — обиделся он. — Иначе я на тебе крест поставлю.
— Учти, крест только попы ставят на тех, кто дьяволом одержим, — просветил я его.
— Ты и одержим дьяволом, — слабо рассмеялся он.
— Ладно, не пойду, — успокоил я. — Тебе вредно волноваться.
— А ты не волнуй, — примирительно произнес он. — Ты мне температуру сбивай, а не наращивай.
— Побольше молчи в тряпочку, тебе говорить нельзя. — Я подоткнул ему одеяло и посидел возле него, пока он не заснул.
Тихо пришел слепой дед.
— Если вы мне его не поставите на ноги дня за два, я вам этого не прощу, — грозным шепотом сказал я деду.
— Простишь. — Он безошибочно дернул меня за чуб.
Конечно, прощу. Я такой.
На обратном пути меня окликнул из окна Сашка:
— Зайди.
Раньше у него мне бывать не приходилось. Неплохо он устроился — позавидовать можно. Стереофонический магнитофон с колонками и тюнером, приемник, проигрыватель, застекленные полки с дисками. На стенах огромные фотографии ансамблей «Ху», «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Абба» — очевидно, дядькиной работы.
Сашка был не один в своем вигваме — угловой комнатке. В кресле восседал Король со стереонаушниками и притоптывал в такт только ему слышной музыки носком башмака. Сашка выключил проигрыватель, и Король снял наушники.
— Отличная вещь. А, это ты?.. — увидал он меня.
— Присаживайся, — Сашка показал мне на тахту. — Разговор есть.
Я сел:
— Продолжайте ваши показания.
Король поморщился, а Сашка небрежно сказал:
— Федотыч сегодня приглашает. Сбор у часовни в 12.00 ночи.
— Я не пойду, — откинулся я на подушку.
— Как? — оторопел Сашка.
— Чего я там не видел? Опять чаи гонять? Передайте, что я завязал. — Мне теперь и впрямь там было делать нечего. Все, что надо, мы уже разведали с Валькой.
— Рискуешь, — протянул Сашка. — На неприятность нарываешься.
— Например? — спросил я.
— Например, расскажет твоему отцу, чем ты на толкучке занимаешься, — помолчав, ответил Сашка.
— Не станет, — возразил я.
— Почему?
— Ясно же почему, — ответил за меня Король. — Тогда ему придется и про себя рассказать. Не городи чепуху! — Он встал и пересел ко мне. — Ты же меня подводишь: я за тебя поручился.
Я пожал плечами:
— Болтать не собираюсь. А хозяин мне, как вам, не нужен. Ну а деньги могу вернуть, хоть я их и сам заработал. Пусть пользуется. Не люблю, когда меня за нос водят.
— Мы с ним сегодня же поговорим, — смешался Король.
— Не сегодня, а завтра. Новый день с двенадцати ночи начинается, — поправил я его. — И, честно говоря, надоело. Каникулы кончаются, пора за труды праведные.
— Струсил? — воскликнул Сашка.
— Хотя бы… Вон, наткнулись же однажды на Юрика. Не хватало еще своих родителей там встретить или когонибудь из учителей! — прикинулся я трусом. — Я с этим решил покончить, что и вам, мои дорогие, советую от всей широкой души.
