Как назло, в полку в его отсутствие был произведён внеочередной смотр. Поручика ждал публичный нагоняй за нарушение дисциплины.
Тут случилось из ряда вон выходящее. Ощущая прилив свободы необыкновенной, гвардии поручик, не дослушав выговора, взял и плюнул в полковника!
Полковник, разумеется, взбесился. Дело кончилось дуэлью. Отменный стрелок, Толстой тяжело ранил противника, и тот оказался одной ногой в могиле. В случае его смерти поручика ожидало разжалование и крепость. Оставалось только молиться о здравии раба божьего полковника Дризена, имевшего высокое положение при дворе…
И тут графу в очередной раз повезло. По странному стечению обстоятельств его двоюродный брат и тезка Фёдор Петрович Толстой как раз готовился идти в кругосветное плавание. Кузена Толстого вписали в свиту камергера Резанова в качестве одного из «благовоспитанных молодых людей».
Фёдор Петрович был и в самом деле достойным молодым человеком. Более того, он был талантливым художником, и всё говорило о том, что на этом поприще в будущем его ожидает известность.
Однако этот одарённый молодой человек пребывал в ужасе от открывшейся перед ним «блестящей перспективы». Толстой-художник, как на грех, страдал морской болезнью. Путешествие кругом света могло серьёзно расстроить его здоровье.
Заменив одного другим, родным обоих Фёдоров удалось бы убить сразу двух зайцев — избавив Фёдора Ивановича от наказания, а Фёдора Петровича от плавания.
Хлопоты близких увенчались успехом. Толстой-художник остался в своей мастерской, а гвардии поручик Фёдор Толстой в августе 1803-го взошёл в Кронштадтском порту на борт шлюпа «Надежда», предполагая обойти на нём вокруг света.
* * *
Замену удалось проделать так ловко, что Крузенштерн не успел ничего узнать о новом члене экипажа. На корабле «благовоспитанный» Толстой своим откровенным бездельем, пьянством и пристрастием к картёжным играм быстро стал раздражать капитана. Однажды за свои бесчисленные выходки он был на некоторое время посажен под замок. Это не возымело желаемого результата.
Кипучая натура Толстого по-прежнему жаждала деятельности. Дуэли на борту шлюпа затевать было несподручно. Помогать учёным в их попытках объять необъятные тайны Вселенной быстро наскучило. Оставалось ссорить всех подряд и дерзить начальству.
* * *
Последнее время скуку многомесячного плавания Фёдору Толстому скрашивала купленная в Бразилии обезьяна. Манон бродила за графом по пятам и всё за ним старательно повторяла. Научилась ловко тасовать карты, разливать по бокалам вино, курить трубку.
Как-то, отложив сторону краткие путевые заметки, Толстой, сидя в каюте и подперев холёный подбородок кулаком, загляделся на Манон.
Обезьяна, наряженная в треуголку, сосредоточенно обгрызала гусиное перо. Второе перо она в то же самое время пыталась макать в чернила. Толстой, недолюбливавший Крузенштерна за строгость, с усмешкой отметил некоторое, пусть и карикатурное, сходство обезьяны и капитана.
И тут графа осенило. Он придумал, как досадить капитану.
* * *
Пока капитанская каюта пустовала, Фёдор Толстой тайно явился туда вместе со своей Манон. Взяв на столе чистый лист, граф оставил на нём несколько энергичных росчерков пером, для пущего эффекта полив свои иероглифы сверху чернилами.
Манон, ясное дело, заинтересовалась. Она проявила решимость незамедлительно взять урок каллиграфии. Убедившись в том, Толстой тут же удалился, весело насвистывая. Обезьяна осталась. Она с увлечением принялась испещрять каракулями бумаги Ивана Фёдоровича.
* * *
Никто из матросов и офицеров не видел, как Толстой зашёл в каюту к капитану с макакой на плече, и как потом он ловко и непринуждённо ретировался, уже в полном одиночестве.
Слоняясь по палубе в радостном возбуждении от ловко проделанной каверзы, Фёдор наткнулся на японского толмача. Тот посмотрел на графа как-то странно. Однако же и сам этот японец Киселёв — в европейском платье, с бритой на японский манер головой, с промасленной фигой из волос на затылке, — казался графу ходячей диковиной. А потому Толстой не придал этой случайной встрече ровным счётом никакого значения.
Отто, Мориц и Руся стояли на баке и болтали о том, о сём, когда к ним подошёл Киселёв, и, кланяясь, сообщил:
— Капитан Крузенштерн просир Равски явиться в его каюта. Незамедритерно.
Мориц хихикнул и отвернулся. Он никак не мог привыкнуть к тому, что японец, не выговаривая «л», заменяет её раскатистой «эр». Киселёв зыркнул на него, а затем удалился, пятясь и кланяясь.
Руся кивнул приятелям и потрусил на ют.
Дверь в капитанскую каюту была слегка приоткрыта. Руся постучал, и не услышав ответа, заглянул внутрь, ожидая увидеть там Крузенштерна.
Однако в каюте никого не было. Кроме Манон. Вытянув губы трубочкой, она старательно поливала чернилами судовой журнал.
— Что ты делаешь! Вот дура! Иди, иди отсюда! — зашикал на неё Руся.
Обезьяна проказливо загукала и принялась царапать и рвать уже залитые чернилами страницы.
Руся попытался удержать её. Но поймать Манон было не так-то просто. Сделав несколько стремительных кругов вокруг письменного стола, она с задором вернулась к прежнему занятию.
Послышались уверенные шаги. Через мгновение на пороге каюты стоял Крузенштерн.
Он увидел испорченный судовой журнал, радостно верещащую обезьяну и юнгу, стоявшего рядом. Обычно спокойное, лицо капитана исказилось от гнева.
* * *
Произошло короткое разбирательство.
Записи о путешествии, сделанные в одном экземпляре, нужно было срочно восстанавливать. Юнга, молчавший как рыба, готовился понести наказание.
Братья Коцебу пришли к Крузенштерну просить за Раевского. Они сумбурно изложили, как было дело, краснея, и перебивая друг друга. Капитан, немного смягчившись, сказал, что и так догадывался, чьи это на самом деле проделки.
Вызвав Ратманова, Иван Фёдорович потребовал у своего старшего помощника навести на судне военный порядок. Ратманов кивнул, щёлкнул каблуками и удалился.
* * *
Порядок Ратманов навёл быстро. Находясь на командирской вахте, он одернул пьяного графа за его очередную выходку.
— Я вызываю вас на дуэль! — оскорбился граф.
Ратманов только засмеялся. Долг старшего офицера на корабле не позволял ему принимать участие в дуэлях.
Услышав пренебрежительный смех Ратманова, Толстой набросился на старпома с кулаками. Случилась короткая, но весьма ожесточённая потасовка.
Когда на крики из каюты выскочил Крузенштерн, матросы уже затирали на палубе свежую кровь, денщики уносили Толстого, а Ратманов, заложив руки за спину, невозмутимо осматривал горизонт.
Несколько дней, пока граф Толстой отлёживался в каюте, на корабле никто не дебоширил.
Японского толмача тоже не было видно. Во всяком случае, встречи с Русей и братьями Коцебу ему успешно удавалось избегать.
Глава 31. Молочные зубы и опасности цинги
Стоял апрель.
«Надежда» бороздила воды Тихого океана.
Десять недель мореплаватели шли под парусами: месяц до мыса Горн, и полтора — уже после. Всё это время люди практически не видели солнца. Два с половиной месяца «Надежду» преследовали туманы и штормы. Приходилось каждый день отливать из трюма морскую воду, а ведь раньше довольно было и двух раз в неделю. Зато пресную воду давно выдавали мерою — по две кружки на день.
Крузенштерн всерьёз беспокоился о здоровье своих людей. Доктору Эспенбергу было велено произвести поголовный осмотр команды, чтобы выяснить, нет ли на корабле заболевших цингой. Всякому моряку было известно, что эта болезнь, в течение столетий посещавшая корабли дальнего плавания, унесла десятки тысяч матросских жизней. А потому доктор осматривал людей с особым тщанием. Каждому он внимательно заглядывал в рот — ведь от цинги разрыхляются и кровоточат дёсны, и шатаются зубы.
* * *
— А у меня зуб качается, — накануне осмотра сообщил Морицу Руся, дотрагиваясь до зуба сначала языком, а потом и пальцами.
— У тебя цинга! — поставил диагноз Мориц и испуганно посмотрел на Русю, который с отсутствующим видом раскачивал зуб.
— Чего? — Руся безмятежно улыбнулся. — Да не, это же молочный зуб. Просто его время… истекло! — Он снова разинул рот и с увлечением принялся расшатывать зуб то языком, то пальцами.
— Молочный зуб? — удивился Мориц. — Я думал, ты старше! Сколько тебе лет?
— Двести… двенадцать? Не… — Руся возвёл глаза куда-то к небу. — Щас, шкажу, эээ… — забормотал он, не вынимая пальцы изо рта.
Наконец, заключил несколько озадаченно:
— Уже тринадцать, что ли… — похоже, с математикой у него было гораздо хуже, чем с языками.
