— Далеко не все, Саша, — добродушно ответила она и тряхнула коротко остриженными волосами. — Ну, будь здоров.
Дня через два Тома принесла мне целый ворох книг: «Над картой Родины», «Наша Родина», «Иду по меридиану»…
— Клавдия Ивановна передала, — сказала она, укладывая книги на моей тумбочке аккуратной стопкой. — Там отмечено, что тебе нужно прочесть обязательно, а что — если успеешь.
Я со страхом посмотрел на толстенные книги, потом на свой тоненький учебник географии, и мне сразу стало не по себе. Ну когда я это все прочту? Разве что к весне, не раньше. Вторая же четверть, как известно, оканчивается не весной, а в декабре. А мне, кроме того, надо на карту подналечь, я ведь ее ни-ни не знаю. Вот тебе и история с географией… Такой, вроде, легкий предмет, а попробуй подготовиться.
Что же делать? Я не могу целыми днями читать только эти книги, даже если они и очень интересные. Надо ведь заниматься по другим предметам тоже. Если читать по учебнику, любую тему можно подготовить за полчаса. Даже Урал с его промышленностью. А над одной задачкой по геометрии иногда часа два пробьешься, пока сообразишь, что к чему.
Ладно, наконец, решил я, отложу географию вообще в сторонку. И книги уберу, чтоб глаза не мозолили. Все равно Клавдия Ивановна сказала, что заходить не сможет, придет только в конце четверти. А Григорий Яковлевич приходит чуть не каждый день. Возьмусь сначала за математику и язык, а там посмотрим.
…И вот уже математика и язык позади, а с географией… Я достал книги, которые прислала мне Клавдия Ивановна, из тумбочки и с тоской смотрю на них. Читать уже нет времени. И тогда я решаюсь попросить профессора Сокольского:
— Федор Савельевич, разрешите, чтобы принесли настольную лампу.
— Это еще зачем? — удивился он.
— Мне обязательно нужно ответить географию хоть на троечку… Клавдия Ивановна придет через несколько дней, а книг вон сколько. Да еще карта…
Тетя Даша тут же заметила, что зажигать свет после десяти не положено, да и Женьке электричество будет мешать. Но Федор Савельевич внимательно посмотрел на меня и махнул рукой:
— Пусть работает, работа ему не повредит. А Женька уснет и при лампе, поспать он любит. Только чур — гасить не позже двенадцати.
И сейчас я читаю, читаю, читаю… Книга «Над картой Родины» такая интересная, что я просто глотаю страницу за страницей.
Боюсь только, не очень много остается от такого чтения у меня в голове.
* * *
Этот день начался необыкновенно хорошо. Утром был осмотр. Федор Савельевич пришел к нам в палату и, как обычно, начал ощупывать мои ноги выше колен. Я уж не знаю, как он сжал пальцы, наверно, здорово. Но я вдруг почувствовал, что в меня словно иголки впились, так стало больно. От неожиданности я заорал на всю палату. Федор Савельевич даже отшатнулся и побледнел. Потом снова начал осторожно разминать ноги. И опять я закричал от боли.
Это может показаться смешным, но вы и не представляете, какое счастье — почувствовать, что у тебя болят ноги. Ноги, которых ты долгих четыре года не чувствовал вообще. Вы бы только посмотрели на Сокольского, на врачей, которые собрались в нашей палате! У профессора просто руки задрожали, а лицо стало таким радостным!.. И над большими серыми глазами зашевелились мохнатые брови.
— Я так и предполагал, — сказал наконец Федор Савельевич врачам, окружившим его. — Начался процесс оживления тканей. Только как далеко он пойдет?
Глубокая морщина пересекла его лоб. Он нахмурился, о чем-то вполголоса поговорил с врачами и повернулся ко мне:
— Скоро начнешь учиться ходить на костылях.
Ну, скажите после этого, что у меня плохо начался день!
А потом пришел Григорий Яковлевич. Он сказал, что директор школы просмотрел все мои работы, побеседовал с учителями и теперь я по-настоящему зачислен в 7-ой класс «А». И мою фамилию внесли в классный журнал. А против нее поставили все отметки, которые я получил за это время.
— Сегодня Клавдия Ивановна заглянет, — сказал Григорий Яковлевич. — У тебя как с географией? Подготовился? Ну, тогда, как говорится, ни пуха ни пера.
Как только он вспомнил про географию, у меня сразу же засосало под ложечкой. Я понял, что день, который так хорошо начался, кончится, видимо, плохо. Очень плохо. Я с ненавистью посмотрел на книги, на карты, перепоясанные, как бочка обручами, параллелями и меридианами, и зарылся лицом в подушку. Чего уж теперь читать, не наелся, — не налижешься.
Клавдия Ивановна пришла в сопровождении Веньки и Алеши. Пока они развешивают на стульях возле моей кровати карты, я лежу и, с трудом ворочая языком, отвечаю на вопросы Клавдии Ивановны о здоровье, о том, как идет леченье. О сегодняшнем осмотре я не говорю — не хватало еще, чтоб она поставила мне тройку просто из жалости, чтобы не расстраивать меня! Пусть лучше думает, что, у меня все, как раньше.
Карты развешаны.
— Ну, Щербинин, что ты можешь рассказать нам о Казахской Советской Социалистической Республике? — негромко говорит Клавдия Ивановна и протягивает указку.
На мгновение я задумываюсь, смотрю на карту. Вот он — четко очерченный границей далекий Казахстан. Что я о нем знаю? Северная часть входит в пределы Западно-Сибирской низменности. Климат резко континентальный. Рельеф неоднородный — пустыни, степи, высочайшие горные хребты…
Все, что я читал в учебнике о Казахстане, разом выскакивает у меня: из головы. Зато вспоминается совсем другое. Вместе со мной в санатории лежал смуглый скуластый мальчишка-казах. Звали его Асхат. По вечерам, когда все укладывались спать, он рассказывал нам о Казахстане, о заросших серебристым ковылем степях, по которым ветер гонял круглые колючие шары перекати-поля. Шары эти катились далеко-далеко, потому что степь плоская, ковыль мягкий, и им не за что зацепиться. Степь эту назвали целиной — на ней никогда ничего не сеяли. Но потом на целину приехали комсомольцы. Они приехали из разных городов и деревень нашей страны. Асхат тогда еще был здоровым, он хорошо помнил, как в метель, в буран прибывали на станцию эшелоны и комсомольцы уходили в степь, туда, где колышками были обозначены границы новых совхозов. Тракторы прокладывали комсомольцам дорогу, парни и девушки мерзли в палатках и согревались у походных костров, и даже самый сильный буран, когда в пяти шагах не видно ничего, кроме белесой мглы, не мог их остановить. А осенью перестали круглые шары перекати-поля метаться по целинной степи — запутались в колючей стерне убранных хлебов, попали под гусеницы тракторов, которые поднимали новые и новые тысячи гектаров целины, пушистыми котятами улеглись у стены выросших, как в сказке, домов.
Асхат часто читал нам письма, которые получал из дому. Его отец работал трактористом в совхозе «Минский». Когда Асхат узнал, что я сам из Минска, мы с ним очень подружились. Совхоз «Минский» создали белорусские комсомольцы, но вместе с ними работали и москвичи, и казахи, и латыши, и грузины. Асхат тоже мечтал, поправившись, вернуться домой и стать трактористом. Он уехал из санатория немного раньше меня совсем здоровым. Как он там живет сейчас, в совхозе «Минский»? Он ведь уже десятиклассник, ему до своей мечты рукой подать…
Я отвечаю урок. В учебнике ни про Асхата, ни про его родителей нет ни слова. Но, по-моему, Клавдию Ивановну это не очень огорчает. Она слушает меня, облокотившись на тумбочку. А за ее спиной стоят Венька и Алеша, они тоже слушают, как я отвечаю урок.
В палату бесшумно входит профессор Сокольский. Он садится возле Женькиной кровати, облокачивается и потирает лоб там, где его пересекает след от руки Сачка. Мохнатые брови у него сведены на переносице — он тоже слушает.
— Довольно, — говорит наконец Клавдия Ивановна, и губы у нее улыбаются, и теплеют глаза, как будто их изнутри чем-то осветили. — Это ты знаешь. А сейчас расскажи нам о Грузии.
В палату входит тетя Даша. Оглушительным шепотом она зовет Федора Савельевича к телефону. Он отмахивается: «Скажите, что я занят» — и сидит, подперев руками голову и закрыв глаза. Лучше бы он ушел. Потому что я начинаю плавать.
