— Я теперь не знаю, что с ними делать, — сказал Егорьев.
— Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…
— Какая же?
— Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.
Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:
— Скажите, а он… он нормальный?
— Кто? — Федор Михайлович продолжал рассматривать ноги Сциллы на одной из скал.
— Ну, этот Жора…
— Более чем нормальный. Он добр и азартен, и этого в нем выше нормы. А еще — ранимости… Скажите, разве у вас есть такая амфора, которую они хотели подарить музею?
— Но какое это имеет отношение к вазе?
— Самое прямое… Он гордый парень, он очень гордый парень…
— Откуда ж я знал? — растерянно сказал Егорьев.
— А что ж здесь знать? Люди вам несут всего себя, сердце свое, можно сказать, несут, а вы что? — Федор Михайлович встал, кинул: — Всего, — и ушел.
Катрана дома он не застал и пошел к Мише, и того не оказалось на месте, и он зашагал к Косте. Но и Костя отсутствовал — ну точно сговорились все!..
Откуда же было знать Федору Михайловичу, что мальчишки в это время собрались у Дельфиньего мыса?
Они сидели на камнях, поджав ноги. Стоял один Миша. Он стоял и негромко, но торжественно говорил:
— Итак, еще один из нас прошел на Дельфиний мыс, отыскал на стене свои точки для ног и не сорвался. Я уверен, что он пробирался не точно так, как Костя, или Толян, или Катран. У каждого должен быть свой путь к мысу Мужества. И вообще… Это для нас хороший день, и я уверен, что рано или поздно все найдут свои точки опоры на стене — и не только на стене — и достигнут всего, чего хотят. И это будет очень нужно всем. И я от имени всех поздравляю…
— Нечего поздравлять! — вдруг раздался чей-то прерывистый голос, и Миша на миг смолк.
— Кто это?
Он стал искать глазами говорившего.
— Он предатель! — крикнул тот же голос, и Миша увидел Одика: он кричал, подпрыгивая и размахивая руками. — Он продался Карпову, он…
— Сволочь ты! — вдруг заорал Илька, побледнев, и кинулся на Одика, и не успел Миша глазом моргнуть или что-то предпринять, как Илька стал колотить кулаками Одика в лицо, в голову, в грудь.
Первым прыгнул к ним Катран, растащил и завопил как бешеный:
— Вы чего это, а? Кто предатель?
— Он. — Одик заплакал, сплюнул кровь, весь в синяках и ссадинах, и показал пальцем на Ильку. — Он…
Илька, стоявший возле ребят, вдруг отскочил в сторону, весь потный, взлохмаченный.
— Да! — крикнул он. — Я ненавижу вас всех! На что вы мне сдались? Будьте вы прокляты!
— Убью! — Катран бросился на Ильку, но тот увернулся и быстро-быстро побежал к Скалистому.
— Назад! — приказал Катрану Миша.
Тот нехотя вернулся и, чтобы как-нибудь успокоиться, швырнул вслед убегавшему камень.
Одик, всхлипывая, приложил ладонь к распухшим, кровоточащим губам.
— Вот вам и праздник… — проговорил Вася. — Ничего себе…
Миша неподвижно смотрел в гальку.
— Тише ты, не хнычь, — сказал Одику Катран. — Та рана, что снаружи, не самая тяжелая… Мы ведь дружили с ним, верили… Откуда ты знаешь все? Как он до этого докатился?
Одик вытер щеки и глаза, унял дрожь в губах и все рассказал.
Миша не смотрел на него, но чутко слушал.
Когда Одик кончил, Миша поднял голову:
— Плохи наши дела, ребята… Ведь Илька осквернил наш мыс, он побывал там, и я теперь не знаю, что делать.
— Да-а-а… — сказал Толян.
— Стойте! — крикнул вдруг Катран. — Выход найден: или никто, или самые достойные!
— Что это значит? — спросил Костя.
— А вот что, — сказал Катран. — Мы установим здесь свой пост, чтоб ни Ильку и никого похожего на него и близко не подпускать сюда…
— Чушь, — сказал Толян. — Круглосуточное дежурство? Чушь.
— А ведь и правда, — уныло согласился Катран.
— Мы сделаем не так, — поднял голову Миша. — Мы всё заберем с мыса, будто и не были там никогда, и собьем, стешем все бугорки и выемки на стене, чтобы никто туда не пробрался. А если все-таки кто-то и найдет туда дорогу, тот и будет иметь право на этот мыс… Правильно сказал Жора: или никто, или самый достойный!
— Но ведь это почти невозможно, — вздохнул Костя.
— «Почти» не в счет, — бросил Толян.
— Верно! — крикнул Одик.
Лицо его еще болело, ныла губа, но это было таким пустяком. Ведь теперь он был не только среди них. Он был с ними. Они приняли его. И это было самым важным, самым большим событием в его жизни.
Ребята еще долго спорили, и спор их слушала огромная и старая, нависшая над водой гора.
Нестерпимо жгло солнце, сверкало спокойно-голубое море, и по небу, точно суда с надутыми парусами, плыли откуда-то со стороны Греции легкие облака.
А совсем рядом врезался в море Дельфиний мыс, острый и неприступный, и там, как всегда, было свежо, там клокотали, пенились и шли на приступ волны и непрерывно дул сильный, порывистый ветер.
Под слоем гальки и песка лежат обломки античного судна, листы свинца, соединявшие корпус, и бронзовые гвозди — найдут ли их когда-нибудь? А сколько ваз и амфор, расколотых и совсем целехоньких, замытых илом и торчащих вверх горлышком, еще разбросано возле этого мыса! Увидит ли их кто-нибудь? Или, кроме одной амфоры, найденной мальчишками, и разбитой вазы, ничего не суждено увидеть людям?
А может, их найдут завтра или через двести лет, и они помогут узнать людям о страстях и событиях, потрясавших берега Понта Эвксинского две тысячи лет назад. И может, в нелегких поисках амфор люди лучше поймут себя, своих товарищей и даже свое время…
Нет, не так уж бессмысленно погибло когда-то здесь, у Скалистого, судно с грозным Зевсом на тугом, звенящем от ветра парусе.
1967
Аверя издали увидел Фиму. По-старушечьи повязавшись платочком, она сидела под тополем у «Буфета» и торговала семечками. Торговала она странно: сидела чуть в сторонке от корзины, озиралась по сторонам, руки на худых коленках ерзали, и ей было не очень уютно под этим добрым тенистым тополем.
«А еще капитанка!» — подумал Аверя.
Незаметно подойти к Фиме не удалось. Глаза ее, раскосые и быстрые, заметили его и сразу как-то застыли. Руки перестали приплясывать на коленях. Фима еще чуть отодвинулась от корзины, в которой стояли два стакана с калеными пузанками — большой и маленький.
«Никодимовна определила на свою точку, — понял Аверя, — самое расторговое место!»
В «Буфет» входили мужчины, большей частью рыбаки, потому что их городок Шараново исстари был рыбацким городком, — входили, чтобы выпить пива или стаканчик-другой прозрачного виноградного вина.
Кое-кто из рыбаков совал Фиме монетку и подставлял растянутый пальцами карман.
Аверя подошел, играя новеньким блескучим пятаком, и метко пустил его в Фимин подол.
— Отпусти-ка маленький!
Фима подобралась, покраснела, как рачья клешня в кипятке.
— На… И забирай свои деньги. Ну?
И быстро протянула ему насыпанный верхом стакан с прижатым к граненой стенке пятаком.
— Я не жадный. Гони маленький, а пятак прячь.
— Бери, дурной. Бери и проваливай.
— Со своих, значит, не берешь?
— Уходи. — Фима стала оглядываться.
— А если весь класс навалится? Тоже брать не будешь?
Аверя вдруг понял, что сказал лишнее. В серых с синими крапинками Фиминых глазах засветился гнев.
— Ладно уж, давай, — быстро сказал он, — только потом пеняй на себя, что недостача будет. Бабка, поди, на стаканы отпустила товару?
— А тебе что? Я уж и полузгать не имею права?
— Смотри влетит! Не на чем завтра сидеть будет.
— О себе думай! — Фима фыркнула, втолкнула в его карман вместе с пятаком стакан, постучала по донцу, чтобы все высыпалось.
Аверя щелкнул и сплюнул.
— Нормально поджарено. Сама?
— Бабка. Когда не молится — жарит.
— А-а-а, — протянул Аверя, — между семечками и богом время проводит?
Фима хохотнула; в ее глазах засверкало веселье и расположенность к Авере, и ему это понравилось: он любил производить впечатление.
— Наторговала-то хоть много?
— Кое-что. — Фима достала из карманчика носовой платок, развязала и позвякала на ладони мелочью. — Рубля с полтора.
Вдруг Аверя вскинул голову: он услышал отрывисто-радостный лай. Так мог лаять только один пес в Шаранове — пес Выстрел. Фима перестала для него существовать. Лай доносился со стороны базара. Сломя голову кинулся Аверя туда, и от него шарахались бабки с корзинами, полными черешни и первой желтовато-красной клубники.
