Владислав Крапивин - Бриг «Артемида»

Ознакомительная версия.

Решение

Следующим утром, сразу после приборки и до подъема флага, команда выстроилась во фрунт по двум бортам. Никто ничего не говорил, все было объявлено накануне. Гриша стоял в конце строя – с тяжестью в голове и с почти остановившимся сердцем. В глухом молчании все смотрели, как квартирмейстер Федорук и фельдшер Южкин вывели за локти из баковой надстройки Вялого. Он был в обвисшей рубахе, на тонких белых ногах. Ноги подгибались, голова висела. Вялого по невысокому трапу завели на бак, там фельдшер и квартирмейстер аккуратно, почти бережно, уложили его животом поперек перевернутой шлюпки, на окованный киль кормовой части. Фельдшер закинул на Вялом до лопаток рубаху. В руке у квартирмейстера появился очень длинный черный прут. "Неужели такое специально берут в плавание?" – мелькнуло у Гриши. (Много позже он узнал, что это был не растительный прут, а специально вырезанный из китового уса шпицрутен.) Квартирмейстер Федорук махнул, Вялый по-детски вскрикнул… Гриша рванулся, убежал к кормовой надстройке, перегнулся через планширь…

Его никогда не укачивало на бриге. При любой волне он не ведал, что такое тошнота. А сейчас его выворачивала сухая хриплая рвота. Он дергался, стонал от боли в груди и животе, от нестерпимого отвращения ко всему, что было вокруг…

Сколько тянулось это страдание, он не знал. Наконец стало легче. Сквозь мутную полумглу снова просочился синий свет. Но он был не нужен Грише. Ничего не нужно. Гриша зажмурился, его снова скрутила рвотная судорога…

Кто-то подошел сзади, взял за плечо. Оказалось, доктор…

– Гришенька… Что с тобой, мальчик мой?

Его тряхнуло рыданием без слез:

– Зачем они так… живодеры…

– Успокойся… Просто ты еще многого не видел на свете. Не живодерство это, а… такая вот она, жизнь… Идем, тебе надо лечь.

Гриша не спорил. Лечь и правда было необходимо, ноги не держали. В каюте он упал на койку, лицом к переборке, зажмурился. Качало. И теперь в этой качке колыхалась тяжелая тошнота. Доктор посидел рядом, погладил Гришин затылок.

– Вот, глотни-ка лекарство, станет легче… Открой рот…

Гриша, не перестав жмуриться, повернулся, разомкнул губы. Доктор толкнул ему между зубов пилюлю. Она сразу растаяла в слюне, рот заполнился мятным запахом. Стало легче дышать. И Гриша вздохнул несколько раз – медленно и глубоко. Потянуло в сон…

– Полежи, успокойся… – сказал Петр Афанасьевич. – Все пройдет… – И вышел.

«Пройдет, как же…» – горько отозвалось в Грише сквозь нарастающую дремоту. И он почти уснул, но тут появился в каюте гардемарин Невзоров.

– Ты, юнга, чего раскис? Не видал, как учат уму-разуму всякое жулье? Правильно учат… А без этого – как? Разворуют всю Россию…

– Лучше бы уж линьками… – выдавил Гриша. Ему казалось, что, если боцманскими линьками, по спине, это больно, однако без такого позора. Вроде пытки, которую можно гордо перенести, сцепив зубы. А тут… будто размазали человека, как рыбьи потроха…

Митя назидательно сказал:

– Линьки дают за нерадение в службе. Вот если бы этот Вялый опять отказался на мачту лезть или от какой-то работы отлынивал, в этом случае – да. А за обман, за воровство да за нечестности всякие – так, как нынче…

– Так нельзя… никого…

– Да отчего нельзя-то? – искренне удивился Митя. – Так повсюду. Если хочешь знать, даже наследников престола учат уму-разуму тем же путем. А в Корпус попадешь – думаешь, там иначе? Никто не дотянет до выпуска без того, чтобы не получить свою дозу…

– Ты, видать, немало получал, – буркнул Гриша, не оборачиваясь.

– Сколько надо… Не думай, что тебе перепадет меньше. Боишься заранее, да?

– Дурак, – сказал Гриша. Гардемарин Невзоров ничего не понимал…

Митя хмыкнул и ушел.

Гриша все же заснул. И проснулся, когда вестовой лейтенанта Стужина потрогал его за плечо.

– Их выскобродие спрашивают, отчего не идете обедать. Опаздывать, мол, не положено…

– Я не пойду. Скажи, что захворал… – Мысль о еде была тошнотворна.

Матрос исчез.

Было душно, однако подняться и пойти на палубу не хватало сил. И не хотелось никого видеть, стыдно…

Так прошли еще полдня. Гриша крадучись сходил в гальюн и опять лег. Он порой снова засыпал, а иногда лежал просто так и думал… О доме думал, о Луне с кольцевыми горами, о китах с фонтанами над черными тушами, об острове Флореш и девочке Анне… Мелькнула мысль, что, если он, Гриша Булатов, умрет среди океана, все-таки хоть что-то останется от него на свете: бумажные ласточки, мастерить которых научил он мальчишек на острове…

Иногда всплывала мелодия вальса из волшебного фонаря. И сами собой складывались новые слова:

Тронет пружинку стальной волосок,

Снова проснется негромкий вальсок.

Дальний мой дом…

Снег за окном…

Здесь, в духоте тропиков, очень хотелось ощутить на лице и ладонях касание снежинок… А «стальной волосок» – это была выдумка одной из сестер Максаровых, Гришиной ровесницы Оленьки. Она рассказала остальным детям, что в механизме волшебного фонаря спрятана упругая стальная проволочка. Ключ, когда его поворачивают в скважине, касается этой проволочки, а она задевает пружинку, и та уже раскручивает звонкую музыку… Может, и не было того стального волоска, но Грише нравилось думать, что он есть. Живой такой, чуткий. От него делалась живой и мелодия, и весь аппарат с его туманными картинами…

К спуску флага Гриша не вышел, и его не звали.

Он то замирал на койке, то начинал ворочаться. И когда ворочался, ощущал, как что-то мешает в кармане. Дотянулся наконец, сунул руку, нащупал… Вытащил… Это был подаренный Вялым кноп. Плетеный шарик, твердые ступни и ладошки на коротких веревочках.

Гриша сел. Поднял кнопа за голову.

– Врун, – шепотом сказал он. – Изменщик…

То ли кнопу сказал, то ли Вялому. Веревочный «головастик» слабо качнул ножкой. Что с ним было делать? После всего, что случилось, Гриша не смог бы его видеть. Оставалось одно – за борт.

Гриша выбрался на палубу. Очень быстро сгущалась темнота, звезды были похожи на дрожащих серебряных жуков. Старый, очень тонкий месяц готовился утонуть в океане. Он был похож на кораблик медно-красного цвета. Не такой он был, как над Туренью, а совсем запрокинутый на спину – оба рога одинаково торчали вверх…

Гриша пошел на то место, откуда утром увел его доктор. Рядом не было никого. Светил над входом в кормовую надстройку слабый фонарь. Гриша вытащил из кармана кнопа. Вот сейчас – взять да и кинуть, и одной тяжестью на душе станет меньше… Стеклянные глаза-бусинки по-живому сверкнули в желтом свете. Ручки-ножки задрыгались: «Не надо… Я же ни при чем…»

Он ведь и правда был ни при чем. Не виноват в том, что смастерил его именно Семен Вялый. Он, этот кноп, был сам по себе и… может быть, он и правда был живой. По-своему… Тоже что-то чувствовал, чего-то хотел, чего-то боялся…

– Не бойся… – хмуро сказал Гриша. – Не брошу…

Он решил, что завтра поднимется на марс и привяжет кнопа под решетчатым настилом. Никто его, маленького, там и не заметит. Пусть живет плетеный головастик на высоте, смотрит оттуда на океан. Это будет его судьба…

Месяц почти утонул, светились только два медных кончика. Будто сами по себе жили в темноте.

Кто-то подошел, стал рядом с Гришей.

– Я посылал за тобой матроса, да он не сыскал, – сказал Николай Константинович Гарцунов. – Я уж затревожился: не случилось ли чего.

«А вы его, матроса-то, отхлещите, как Вялого…» – чуть не вырвалось у Гриши. Но он только повел плечом.

– Что ты здесь делаешь? – помолчав, спросил Гарцунов.

– Стою…

– Да… Я вижу, у тебя несладко на душе, не так ли?

Гриша опять повел плечом. Гарцунов сказал с задавленным недовольством:

– Ты все-таки ответь… когда спрашивает командир.

– Я не знаю, что отвечать… Ну да, несладко… – и чуть не добавил: «Ну и что дальше?»

– Не знал я, что у тебя столь чувствительная натура… Видимо, я виноват: взявши в плавание, не уделял тебе должного внимания, мало беседовал с тобой… – скомканно выговорил Гарцунов. – Учту на будущее…

– Не надо… Николай Константинович… – Секунду назад Гриша не думал говорить такое, и вдруг вырвалось само собой.

– Что… не надо, Гриша?

– Учитывать это… будущее… Я ведь все равно не пойду в Корпус.

– Вот как? – помолчав, сказал командир брига.

Гриша то ли выдохнул «да», то ли просто вздохнул. Во рту с утра оставался еще слабый запах мяты.

– А позволь узнать, отчего такое решение? – вполголоса спросил Гарцунов.

– Я… не знаю, как сразу объяснить. От многого…

– Понимаю… Это многое накопилось и теперь превратилось в опасение. Ты признался вчера, что у тебя после шквала явился страх перед океаном… Но ведь это преодолимо. Сперва такое случается иногда и со взрослыми моряками, а потом приходит привычка. Главное в море – делать свое дело, и страх пропадает. И у тебя будет так же. Ты же не трус…

Ознакомительная версия.