Отстранясь к борту шлюпки, Павлик осторожно разгреб картошку. Потом нащупал в носовой части кранец — волосяную подушку, применяемую при швартовке[3] судна, и положил ее в изголовье. Едва он улегся, как над головой раздался приглушенный грубый голос:
— Ну, скоро ты там?
Кто-то тихо приблизился к шлюпке.
— Ишь, выжидает особого приглашения! — с укором прогудел бас. — Повтори, что на берегу бормотал?
— А ты не понял, что ли? — досадливо сказал подошедший.
— А я слушал? Кто на людях о таких делах болтает? Рохля! Нашел место! Ну, говори!
Павлик принадлежал к породе любопытных. Он насторожился. Интересно, какие тайны от товарищей у этих двоих?
Они разговаривали вполголоса.
— Утром выходил к теплоходу, — сказал тот, кого назвали Рохлей.
— Видел? — спросил первый.
— Толковали.
— Надежный?
— Кто — Коршун? Я его понаслышке знаю. Говорит — не ошибемся.
— Столковались?
— А как же!
Замолчали. Кто-то из двоих чиркнул спичкой. Крохотный лучик проник под брезент, уткнулся Павлику в зрачок и тут же погас.
— Как уговорились? — спросил первый. — Как он нас узнает, а мы — его? Там катеров будет уйма.
Рохля помедлил немного, потом сказал:
— Шаланда небольшая, канареечного цвета. Верхний клин паруса серый, нижний — голубоватый. Издали парус синий, почти черный.
— Кличка?
— Чья?
— Ну, шаланды, понятно! — вскипел обладатель баса.
— «Маня». Нет, «Манечка». Чтоб на чужака не напоролись, установили пароль и сигналы.
— Хоть это сообразил! Говори пароль!
Рохля заговорил быстро, еще больше понизив голос. Павлик даже дыхание затаил, чтобы не пропустить ни единого слова, но ничего разобрать не мог.
По мере того, как шипел Рохля, мальчуган все больше волновался. Что за люди и что они затевают? Черный парус… Коршун… Как у бандитов или диверсантов. Но откуда они возьмутся на «Альбатросе»? Вдруг шепот заговорщиков перебил чей-то выкрик:
— Эге-гей, кто там? Будите Лобогрея! Моя вахта кончилась!
Рохля сердито огрызнулся:
— Пяток минут перестоишь — не пропадешь!
— Буди-и!
— Ладно, ступай, — приказал бас Рохле. — Потом покалякаем насчет сигналов.
Они ушли, не подозревая, что тайна, предназначенная только для двоих, стала известна третьему.
А Павлик, оставшись наедине с темнотой, торопливо соображал, что же он должен делать. Выбраться из шлюпки и бежать к дяде Егору? Небось только увидит племянничка, так и обомрет, а то и поколотит за самоуправство. Игорь-то говорит — рыбаки все строгие. А если сейнер еще недалеко от Парусного отошел, чего доброго, повернет назад и… что будет дальше, Павлик не хотел и в мыслях держать.
Но если спокойно рассудить, зачем поднимать шум ночью, сейчас? Куда в открытом море эти двое денутся? Тем более, что они должны где-то с кем-то встретиться. С этой самой желтой «Манечкой» под черным парусом… «Манечка»… Коршун… Ох, скорее бы наступило утро!
Павлика обнаружили глубокой ночью. Он пролежал на картошке все бока, к тому же в открытом море было прохладно; влажные струи воздуха били откуда-то из-под брезента прямо в темя. Сонный Павлик начал ворочаться, шарить возле себя, ища, чем бы накрыться. Эту возню услышал щенок, дремавший под килем шлюпки. Песик сперва чутко повел ушами, потом зарычал и, наконец, пугливо отпрянув к надстройке, разразился тревожным лаем. Вахтенный прикрикнул на него из окна штурвальной рубки, но щенок, приняв это за одобрение, залился еще пуще.
Павлик очнулся, дернулся и уперся головой в тугой тент. Он не сразу сообразил, что происходит. Мальчуган выставил из-под брезента голову. С надстройки, мутно блестевшей окнами рулевой рубки, падал на палубу зеленый свет. Щенок злым клубочком катался у противоположного борта, безудержно звеня.
Голову Павлика заметил вахтенный. Бросив штурвал[4], он куда-то побежал. Вскоре перед шлюпкой выросла темная фигура, как показалось Павлику, огромного человека. С крыши надстройки ударил слепящий луч прожектора. Павлик прищурился.
— Это что еще за новость? — загудел густым басом человек. — Ты чей? Откуда взялся?
Павлик потупился и молчал. «Сейчас позовут дядю Егора», — думал он, поглядывая в проход между бортом и надстройкой, откуда, по его предположению, должен был появиться капитан сейнера.
— Ну, чего молчишь? — наседал великан. — Как ты попал в шлюпку?
Павлик пошевельнул непослушным языком:
— По-позовите… дя-дядю… Е-егора…
— Какого такого дядю Егора?
— Кра… Кра… Кра…
— Ты что, заика? Что за дядя Егор, спрашиваю? — Великан протянул руку к Павликову плечу. — А ну, пошли!
Он привел мальчугана в каюту с левой стороны надстройки, толкнул на винтовой стул и прихлопнул дверь. Сам стал напротив, громадный, неуклюжий, как медведь.
Лицо у великана было квадратное, крепкое, короткие волосы торчали смолистым ежиком. Великан был в трусах и майке, руки и ноги его бугрились мускулами.
— Как ты попал на сейнер? А? Как ты очутился в шлюпке? А? — сыпал он вопрос за вопросом, все больше раздражаясь.
В каюту кто-то заглянул. Павлик увидел молодое лицо с тонкими черными бровями. Рыбак мельком оглядел его, подмигнул и обратился к великану:
— Алло, Глыбин! Подмени меня на минутку.
— Некогда, — сердито отмахнулся Глыбин. — К боцману ступай! — И он перед самым носом рыбака захлопнул дверь.
Во время этого разговора Павлик украдкой осмотрелся. На столике в углу каюты в квадратном ящичке он увидел барабан, оклеенный розоватой, испещренной линиями и цифрами бумагой. Внутри него тикал часовой механизм. По барабану ползла тонкая стальная стрелка с чернильным желобком на конце, вычерчивая на бумаге жирную ломаную линию. Сверху, на крышке ящика, сверкала медная планка с крупной надписью: «Барограф».
«Морской барометр», — догадался Павлик.
— Значит, будем в молчанку играть? — спросил Глыбин. Он отошел к противоположной стенке, пододвинул ногой складной табурет и сел. Павлик опасливо покосился на него и снова робко попросил:
— Позовите капитана…
— Капитана? — переспросил Глыбин. — Зачем он тебе понадобился?
Павлик выпрямился и произнес горделиво:
— Это мой дядя!
— Дядя?! — изумился Глыбин. — Хм. До сих пор не знал, что у меня племянники имеются.
Что же это такое?! Дядя Егор говорил, что работает капитаном… даже не капитанам, а капитаном-бригадиром на «Альбатросе», а оказывается… Павлику стало не по себе. Неужели он угодил на другой сейнер?
Глыбин смотрел на мальчугана с интересом.
— Так, говоришь, твой дядя капитан?
— Да.
— Какого же катера?
— «Альбатроса». Егор Иванович Крабов.
— A-а, вон оно что! — захохотал Глыбин. — Значит, ты хотел с ним в прятки поиграть? В честь чего?
— Он обещал меня на путину взять, а сам обманул. Я тоже хотел его обмануть.
— Ишь ты! — только и произнес Глыбин.
Павлик рассказал, как все получилось. Ошибиться сейнером он не мог, потому что название «Альбатрос» видел собственными глазами и на носовой части судна, и на спасательной шлюпке. А может, в рыбколхозе два «Альбатроса»?
— Нет, угодил ты по адресу, — сказал Глыбин, выслушав Павлика. Он медленно встал, сокрушенно вздохнул: — Что же мне с тобой делать? Ведь хватятся тебя…
— Отведите к дяде Егору, — подсказал Павлик.
— На берег, что ли? — криво усмехнулся Глыбин. — Он в Парусном остался, твой родич.
Павлик опешил.
— Остался? Почему? Вы шутите, может быть?
Лицо у Глыбина снова стало недовольным.
— Я тебе не клоун, чтобы шутки шутить! — сердито сказал он. Шагнул к легкой белой шторе, свисавшей от потолка до пола, и отдернул ее в сторону. За шторой оказались две койки — одна над другой.
— Ложись, спи. Вон тряпка, протри ноги и лезь наверх. Только живо, живо! — приказал он. — Мне отдыхать надо.
Но Павлик не унимался.
— Почему дядя на берегу остался? Ну, скажите, что вам стоит? — не отставал он.
Глыбин озлобился.
— Потом узнаешь. Некогда мне с тобой разговоры разговаривать. Лезь на место! Ну, кому говорю?
Он протянул руку к стене и клацнул выключателем. В каюте стало темно.
Павлик лежал на койке с раскрытыми глазами: сон совсем не брал его. И хотя тревога улеглась, на душе было муторно. Егор Иванович по неизвестным причинам остался на берегу, в далеком теперь поселке. А он, Павлик, неожиданно очутился среди чужих людей, И еще неизвестно, как отнесутся к нему эти люди. Чего, например, хорошего можно ожидать от Глыбина или от тех двух, которые шушукались у спасательной шлюпки?
При воспоминании о таинственных шептунах мысли Павлика переключились на них. Рохля… Звучит-то как противно! А какой он из себя, этот Рохля? И как узнать второго, который говорил таким суровым басом?
