Дед стоял, по-прежнему запрокинув голову, на солнце.
— Дедуля, вам вредно так долго. — Валька увел его с солнцепека и посадил на бревно в тени.
Мне очень нравилось, что Валька и маму и дедушку называет на «вы». Я хотел попробовать дома со своими, но язык не поворачивался. Такой уж я уродился…
— Валь, ты надолго? Надо еще воды с колонки натаскать, — показалась на галерее второго этажа Валькина мать, красивая еще женщина с усталым лицом.
— Я скоро, — обернулся Валька. — Только вы сами не вздумайте. Вы ж после ночной смены, не надрывайтесь.
— Ладно, — откликнулась мать. — Может, дедушку с собой возьмете? Искупается.
Не успел Валька ответить, как дед тут же откликнулся:
— Нечего, нечего… В другой раз. К вечерку. Не видишь, к нему товарищи пришли!..
На ходу снимая рубашки, мы мчались к реке. Если бы не лето с этой замечательной речкой, я просто не знал бы, как здесь жить. И все равно было скучно. Ну, искупаешься… Ну, поваляешься на песке… Рыбалкой, что ли, заняться, как мама? Нет, я не любил рыбачить. И Славка не любил. Валька, тот, знаю, и любил и умел. Щук таскал на живца — ахнешь! Но с собою он нас не брал: «Одному надо. Не с кем разговаривать… А рыбка чуткая!»
Мы пришли к затону — самому широкому месту реки, где была лодочная станция и сколоченная из брусьев вышка для прыжков в воду.
На речке время всегда быстро летит. Мы купались, загорали, снова купались и опять загорали… Ныряли от берега до берега — в самом широком месте река была метров тридцать. Дальше непролазной стеной стоял камыш, перед ним из воды среди распластанных листьев торчали желтые головки кувшинок и белые лилии. А с этого бока берег был голый, здесь к тропинке, змеящейся вдоль обрыва, подступали огуречные огороды.
За камышом на острове виднелась луковка старинной полуразвалившейся часовни. Мы не раз переплывали на остров. Кроме редких рыболовов, там никто не бывал. Стены часовни расписаны автографами вроде «здесь был я, Ваня» и ругательствами. Внутри валялись обломки камней трухлявые доски.
Еще в то лето я облазил весь городок, его окрестности, и больше некуда было пойти, разве что на реку, как я уже говорил. В областном городе, где мы прожили долго, было три театра, два музея, и пусть я в них почти и не ходил, зато знал, что в любой момент могу. А десять кинотеатров, а шумная пристань с пароходиками, а красные чешские трамваи, бесшумно бегающие по шумным улицам, а катки зимой с веселой музыкой и разноцветными лампочками, а бронзовые памятники историческим личностям на больших площадях, а «колесо обозрения» и всевозможные аттракционы в Центральном парке!..
Здесь же я зачастую даже не знал, на что убить свободное время. Странное это выражение: «убить время»… Ведь это — твое время и другого не будет: значит, ты как бы убиваешь самого себя. Но пустое время, ничем не заполненное, «роме учебы, еще хуже — уж пусть оно летит быстрей, жизнь впереди такая длинная и столько в ней будет интересного!
А тут ничего интересного не предвидится, каждый новый день — близнец прошедшего…
Я очнулся от своих мыслей. Славка кому-то кричал:
— Много подцепили?!
Я привстал. Мимо пляжа проплывала плоскодонка. На носу, свесив ноги, восседал Сашка Кравцов. Два его приятеля, разомлев от жары, лениво загребали на «бабайках», и еще какой-то малец рулил на «карно». Так уж тут называлось: на «бабайках» — значит, посредине лодки за двумя веслами в уключинах, а на «карно» — рулят веслом с кормы.
Сашка держал в руке палку с привязанным к ней крючком-тройником. Эта снасть звалась подсекалой. Днем щучата стоят у берега в траве или под листьями кувшинок у камыша. Надо неслышно подъехать к ним, подвести тройник под пузо или лучше под жабры и дернуть. Если тройник вопьется, щученок твой. Если не получилось, глупый щукарь отходит в сторону и опять стоит. Бывает, и стремглав исчезает в глубине. Тогда ищи нового.
В ответ на Славкин вопрос Сашка важно показал кукан, на котором болталось с полсотни зеленых щурят.
— Надо в маринаде, с томатами потушить, — посоветовал Славка.
— Их бы самих без маринада потушить, — пробурчал Валька. Он считал такую ловлю немыслимой глупостью: ведь из таких вот щурят, величиной чуть больше ладони, вырастают здоровенные щуки, которых он, Валька, любит ловить на пескаря.
По команде Сашки малец на «карно» повернул лодку к берегу. Она ткнулась в песок.
Сашка соскочил на берег и сел рядом с Валькой. Его он уважал и звал Валюхано. Родились и выросли они у этой речки вместе, по соседству. Славку же Сашка в грош не ставил, а меня, как новенького, вообще презирал, считал папенькиным сынком, и тогда в парке дал мне по носу, чтобы я не вздумал задаваться и знал свое место. Он любил командовать и называл себя «хозяином низов», то есть берега от монастыря, где он жил, до бетонного моста. Если бы я не сидел с Валькой за одной партой, мне, вероятней всего, пришлось бы обходить затон стороной, чтобы искупаться. Тем более что ходил Сашка в другую школу, стоящую возле монастыря, и все ребята здесь были у него свои. Он шлялся с компашкой по своим владениям, только и выискивая, на кого бы чужого надраться. А чужими он считал всех, кто не жил на их улочке, громко называющейся Набережной.
— Как дела, Валюхан? — спросил он Вальку. — Да ты не злись! — Он с размаху хлопнул его ладонью по голой спине. — Твоих щук не убудет. Это же я так наподсекал — моему коту Филиппу. Сам знаешь, ничего, кроме рыбы, не жрет, собака!
Здоровенный враль, на сей раз он не врал. Его «столетний» кот по имени Филипп и впрямь ничего не ел, кроме рыбы. Сашка рассказывал: когда Филипп собрался было помирать, отец завел себе спаниеля — охотничью псину. При виде пса умирающий Филипп сразу ожил, взлетел на шкаф и решил жить дальше, назло своему извечному врагу.
— Отзынь, — перевернулся на спину Валька. «Отзынь» на языке Набережной означало «отстань». — Надоел ты со своим Филиппом. Так ты всю рыбу в реке ему в утробу спустишь. Учти, поймаю кота и утоплю как котенка!
— На всякий кис-кис имеется гав-гав, — отмахнулся Сашка. Привычка у него на все случаи жизни так выражаться. — Сначала поймай.
И, не обращая на меня со Славкой никакого внимания, начал хвастаться:
— Кобель нам ох и прыткий попался! Лежит вчера на подоконнике, уши развесил, а по стеклу муха ползет — жужжит, как вертолет. А наш Дик мордой крутит, смотрит. Затем ка-а-ак размахнется и бац лапой по мухе! Муха в лепешку, стекло вдребезги!
Все мы захохотали. Приятели на лодке тоже залились смехом, хоть и видно было: он им уже рассказывал. А малец на «карно» даже ноги задрал, чуть не свалившись в воду вместе с веслом.
— Это что! — продолжал Сашка. — Еще случай… — Тут он впился в нас со Славкой взглядом: — Ну, этот ладно. — Про Славку. — А этот чего? — Про меня. — Мотай отсюда!
— Он со мной, — спокойно произнес Валька.
— Да он всегда с тобой, — перевел на шутку Сашка. — Почти весь год. На одной же парте сидите. Хоть летом от него отдохни!
Приятели на лодке тоже захохотали, а малец на «карно» вновь задрал ноги, делая вид, что ему невмоготу от смеха. Жаль, и опять не свалился в воду.
— Так вот… — как ни в чем не бывало продолжал Сашка. — Спит наш Дик на подоконнике. А батя лежит на диване у окна, читает…
— Он? Читает?! — неподдельно изумился Валька.
— Телепрограмму, — не моргнув глазом заявил Сашка — А Дик во сне сползает, сползает себе к краю подоконника и как шмякнется плашмя на пол! Вскочил и как залает на отца! — сквозь смех говорил Сашка. — Подумал, что отец ему это нарочно подстроил. А тут подходит к Дику кот Филипп и как бух ему наотмашь пощечину! — совсем вошел в раж Сашка. За хозяина обиделся. Ну, не могу! — Он покатился по песку, хватаясь за живот.
Вернулся:
— Думаешь, все? — Он по-прежнему обращался только к Вальке. — Ночью Дик опять спал на подоконнике. Отец пришел поздно, его не заметил, задернул шторы. Проснулся ночью… воды попить, глядит: на него чья-то черная башка между штор уставилась, глаза горят. «Ой-ей-ей!» — завопил отец, упал с кровати, ногу вывихнул! Что, не веришь? — обиделся Сашка. — Пошли, сам посмотришь — лежит с ногой. Тебе-то хорошо, а он теперь целыми днями дома, меня туда-сюда гоняет.
Приятели снова загоготали, малец снова дрыгнул ногами.
А кот Филипп подходит к Дику и бац его опять лапой по роже? — спросил Валька.
— Откуда знаешь? — прищурился Сашка. — Разве я тебе уже рассказывал?
И пошел такой треп, что я опомнился, когда уже солнце почти садилось.
Вернувшись со Славкой в наш двор, мы увидели у одного из подъездов автофургон и кучку любопытствующих жильцов. Кто-то приехал!.. Два дня назад в нашем доме освободилась квартира. Поговаривали, что эту жилплощадь застолбили для новых преподавателей культпросветучилища. Муж вроде бы пианист, а жена — балерина. Оказалось, не совсем так: он — учитель музыки, а она — учительница хореографии. Учитель и его сын — паренек моего возраста в линялых джинсах — поочередно таскали в дом гармонь, баян, аккордеон, книги, а «балерина» — тоненькая женщина — носила легкие вещи, стопки книжечек, горшочки с цветами… Я не люблю глазеть, как люди переезжают. Наверное, потому, что это похоже на подглядывание в замочную скважину. По вещам ведь можно многое узнать о владельцах.
