карты, уточняя данные, доставленные артиллерийской разведкой.
Карты эти, меченные-перемеченные разноцветными карандашиками, лежали рядом, разостланные на досках. Оба капитана полулежали на них с карандашами, резинками и линейками в руках.
Капитан Ахунбаев, сдвинув на затылок зеленый шлем и наклонив хмурый, почти коричневый широкий лоб, резкими, нетерпеливыми движениями толстых пальцев передвигал по своей карте прозрачную линейку. Он пускал в ход то красный карандаш, то резинку и в то же время быстро искоса поглядывал в лицо Енакиеву, как бы говоря: «Ну, что же ты, друг милый, тянешь? Давай дальше. Давай поскорее».
Он, как всегда, горячился и плохо скрывал раздражение.
В эти последние часы, а может быть даже минуты, перед боем все казалось ему слишком медленным. Он внутренне кипел.
Капитан Енакиев и капитан Ахунбаев были старые боевые товарищи. Случилось так, что последние два года они почти во всех боях действовали вместе. Так все в дивизии и привыкли: где дерется батальон Ахунбаева, там, значит, дерется и батарея Енакиева.
Славный путь проделали плечом к плечу Енакиев и Ахунбаев. Били они немцев под Духовщиной, били под Смоленском, вместе окружали Минск, вместе гнали врага с родной земли. Не раз и не два и даже не три раза столица наша Москва от имени родины озаряла вечерние тучи над Кремлем багровыми залпами в честь доблестного фронта, где воевали батальон Ахунбаева и батарея Енакиева.
Много хлеба и соли съели вместе, за одним походным столом, боевые друзья. Немало воды выпили они из одной походной фляжки. Случалось, что и спали рядом на земле, укрывшись одной плащ-палаткой. Любили друг друга, как родные братья. Однако ни малейшей поблажки по службе друг другу не делали, хорошо помня поговорку, что дружба дружбой, а служба службой. И достоинства своего друг перед другом никогда не роняли. А характеры у них были разные.
Ахунбаев был горячий, нетерпеливый, смелый до дерзости. Енакиев тоже был храбр не меньше друга своего Ахунбаева, но был при этом холодноват, сдержан, расчетлив, как и подобает хорошему артиллеристу.
Сейчас, перенося на свою карту данные, добытые разведчиками Енакиева, капитан Ахунбаев торопился покончить с этим делом и поскорее отпустить связных, присланных от каждой роты за схемами разведанной местности: они стояли внизу под деревом и ждали.
Приказ о наступлении еще не был получен. Но по многим признакам можно было заключить, что оно начнется очень скоро, и до его начала Ахунбаев хотел обязательно побывать в ротах и лично проверить боевую готовность.
Однако, как быстро ни скользила целлулоидная линейка Ахунбаева по карте, как проворно ни наносил красный карандаш кружочки, ромбики и крестики среди кудрявых изображений лесов и голубеньких жилок рек, дело подвигалось далеко не так быстро, как бы хотелось капитану. Почти перед каждым новым значком, который Ахунбаев собирался наносить на карту, капитан Енакиев останавливал его учтивым, но твердым движением небольшой сухощавой руки в потертой коричневой замшевой перчатке.
— Прошу вас. Одну минуту повремените, я хочу проверить. Лейтенант Седых!
— Здесь.
— Посмотрите у себя. Квадрат девятнадцать пять. Сорок пять метров северо-северо-восточнее отдельного дерева. Что у вас там замечено?
Не торопясь, но и не копаясь, лейтенант Седых пододвигал к себе планшетку, лежавшую на досках на уровне его груди, опускал немного припухшие, покрасневшие от недосыпания глаза и, покашляв, говорил:
— Подбитый танк, вкопанный в землю и превращенный неприятелем в неподвижную огневую точку.
— Откуда, это известно?
— По донесению разведки.
— Правильно, верно, — быстро говорил капитан Ахунбаев, от нетерпения развязывая и завязывая на шее тесемки плащ-палатки. — Моя разведка то же самое доносит. Значит, не может быть двух мнений. Смело можно наносить.
— Все же одну минуточку повремените, — говорил капитан Енакиев подумав.
Он наклонялся и заглядывал за край площадки вниз.
— Сержант Егоров!
— Здесь, товарищ капитан, — откликался сержант Егоров с лестницы.
— Что это у вас там за подбитый танк на квадрате девятнадцать пять? Вы не сочиняете?
— Никак нет.
— Лично видели?
— Так точно.
— Собственными глазами?
— Так точно, собственными глазами. Туда шли — видел и на обратном пути видел. На том же месте стоит.
— Так они что? Выходит, превратили его в неподвижную огневую точку?
— Так точно. В неподвижную огневую точку.
— Откуда это известно?
— Они вокруг него производят земляные работы.
— Закапывают?
— Так точно.
— А может быть, они хотят его вывезти?
— Никак нет. Они к нему как раз, когда мы там были, боеприпасы на полуторке привезли.
— Сами видели?
— Так точно. Собственными глазами. Они ящики выгружали. Тогда же мы и засекли.
— Хорошо. Больше ничего.
— Точно! Точно! — радостно восклицал сквозь зубы капитан Ахунбаев и уже беспрепятственно выставлял на карте маленький красный ромбик.
А то вдруг, уточняя положение какой-нибудь цели, капитан Енакиев, сделав свой учтивый, но твердый останавливающий жест, становился на колени перед стереотрубой и — как казалось капитану Ахунбаеву, очень долго — рыскал по туманному, слоистому горизонту, то и дело справляясь с картой и прикладывая к ней целлулоидный круг. В это время Ахунбаев готов был от нетерпения скрипеть зубами и не скрипел только потому, что слишком хорошо знал своего друга. Скрипи он или не скрипи, все равно ничего не поможет.
Достаточно было одного взгляда на капитана Енакиева, на его старенькую, но исключительно опрятную, ладно пригнанную шинель с черными петлицами и золотыми пуговицами, на его твердую фуражку с лаковым ремешком и черным околышем и прямым квадратным козырьком, несколько надвинутым на глаза, на его фляжку, аккуратно обшитую солдатским сукном, на электрический фонарик, прицепленный ко второй пуговице шинели, на его крепкие, но тонкие и во всякую погоду начищенные до глянца сапоги, чтобы понять всю добросовестность, всю точность и всю непреклонность этого человека.
Утро было серое, холодное. Иней, выпавший на рассвете, хрупко лежал на земле и долго не таял. Он медленно испарялся в сыром синем воздухе, мутном, как мыльная вода. Деревья на опушке не шевелились. Но это впечатление было обманчиво. Верхушка сосны раскачивалась по кругу, а вместе с ней раскачивалась и площадка, словно это был плот, который плавно носит вокруг широкого, медленного водоворота.
Воздух все время вздрагивал от пушечных выстрелов и разрывов. Это постоянное и неравномерное сотрясение воздуха можно было не только чувствовать. Его можно было как бы видеть.
При каждом ударе в лесу встряхивались деревья, и желтые листья начинали сыпаться гуще, крутясь и порхая, как в театре.
