— А что случилось? — поинтересовался Андрей. — Он ведь за кассой впервые сидел. Кассир заболел.
— А он и рад! — оборвала Андрея мать. — Все они у него выучку прошли, все одного поля ягоды. Ему бы не завмагом и не кассиром работать, а в цирке фокусы показывать. Ловко умеет голову заморочить… Вот, к примеру, сегодня… я взяла пакетик риса, кулек сахара, хлеб и две банки консервов. Так он меня на двадцать одну копейку обсчитал! Точно говорю. Это я уже дома проверила.
— Может, ошибся он? — предположил Андрей.
— Чего ж на больше ошибся? — с усмешкой возразила мать. — Почему, спрашиваю, не наоборот? Меньше почему не взял?
— А ты бы вернулась в магазин и доказала, — не отступал Андрей.
— Докажешь ему! — взорвалась мать. — Задним-то числом.
— Это точно, точно! — закивала соседка. — Вот так и меня каждый день — хоть на гривенник, хоть на плюгавую копейку. Все жалуются. Ведь не копейку жалко, когда придешь домой и хватишься ее. Не копейку… А что обвели тебя как глупышку и недотепу. Что с мясом вырвали у тебя кусок души человеческой. Вырвали и не спросили — можно ли. Не копейку жалко. Дьявол е ней… Прямо как факиры! Салатное масло — и то прячут. Пустые бутылки несешь сдавать — не принимают. Решеток, говорят, нет. А уступи им по пятачку за бутылку — и без решеток возьмут, да и немытые тоже — дело это проверенное.
— Погоди! — спохватилась мать. — Фотографировал, говоришь? Это зачем же, позволь спросить? Что снимал-то у него?
В ушах Андрея сейчас набатно раскачивались, гудели и больно били его собственные недавние слова, поспешно сказанные Суровцеву. Вот эти — «Честное пионерское!..»
Честное… Честное… Честное… Честное…
«Ужас, — мелькнуло у него. — Кому же это я, выходит, обещал быть верным клятве?.. Покойнику-любителю?.. Плутишке, таскающему копейки у покупателей?» Неужели же теперь, когда он услышал о Суровцеве такое, он все равно станет печатать несуразные снимки с этими дурацкими пятаками?.. Но разве можно не выполнять обещанное, если тот, кому обещал… Если он отказался… Мысли путались, в голове нехорошо зазвенело.
— Так… — неопределенно протянул Андрей. — Пятнадцать кадров…
— Ого! Целых пятнадцать! — удивилась мать. — Не пожалел извести на него сколько…
— Он мне бленду за это даст, — виновато протянул Андрей. — Очень редкая вещь, а мне она нужна. От солнца.
— А за мать тебе не обидно? И вообще… — Она пристально глянула на Андрея и вздохнула.
Андрей проявил пленку. Кадры получились отменными. На двух Динэр Петрович царственно восседал за троном кассы, на остальных прилежно изображал смирного покойника. Лицо, простыни и свечи были черными. Негатив. Все на нем наоборот, дело известное… Отпечатки обещали получиться на славу — не подвели ни пленка, ни вспышка. Андрей прицепил кончик пленки к леске, цапнув его бельевой прищепкой. Часа через два пленка высохнет и можно будет печатать.
Он сделал десять отпечатков — бленда стоила того — и когда они с треском отлетели от зеркала электроглянцевателя, сложил снимки в пустую пачечку от фотобумаги и заспешил к Суровцеву — сдавать «товар».
Он подходил к дому Суровцевых в надвигающихся сумерках и словно спешил опередить их. Уже издалека удивили, насторожили неприветливо темные окна дома. «Спят, что ли?» — мелькнуло сердито.
Но все объяснилось просто — у калитки был наживлен на гвоздик листочек, а на нем — мельком, как бы наспех — его, Андрея, имя. Развернул. Из бумажки выпала аккуратно сложенная пятирублевка. Писал сам Динэр Петрович. Писал он вот что: «Андрей! Молодец, что сдержал честное пионерское. Жаль, но мы должны были срочно уехать в Ташкент на юбилей моего товарища. Вернемся только к утру. Готовую работу положи на подоконник — я оставил окно незапертым. А бленду, вот досада, увы, не нашел. Подевалась куда-то, железка чертова. Оставляю тебе пятерку. Деньги, брат, получше любой бленды — ими можно от чего хочешь защититься, а не только от солнца. Поздравляю с пятеркой, отличник!»
Вот оно как вышло! Стало быть, нет никакой бленды, пятеркой отделался. Хотя, если, рассудить, деньги большие — бленда в магазине в десять раз дешевле стоит. Если, конечно, продается.
Андрей неверными ногами ступил за калитку, двинулся к темному окну. «Не было у Суровцева бленды, — сказал себе Андрей. — Он с самого начала приговорил меня к этой пятерке и был уверен, что я обрадуюсь. И заманивал, заманивал… А мать на двадцать одну копейку обсчитал. И других тоже — в магазин уймища народу ходит. Уж не из тех ли копеек сбежалась эта моя пятерка?»
Мысль опалила его, вдруг вспотели руки. «Интересно, а почему Суровцев просто не пригласил фотографа из Дома быта. Почему меня заманил? Ведь, если рассудить — ему безразлично, кому отдать пятерку. Но почему же тогда?.. Ага, не хотел, чтобы узнали широко. А во мне был уверен. Знал, что клюну на приманку, а получив деньги, буду молчать, как невзведенный затвор. Не стану же, рассуждал он, я, пионер, хвастаться, что пять рублей заработал, снимая на пленке, которая принадлежит школьной лаборатории. И увеличитель, и бумага тоже… А что не подведу его — тоже был уверен. Ведь он заставил меня — хитро так, незаметно — дать клятву. Честное пионерское. Кому сказал? Кому? Эх…»
Андрей оглянулся, словно боялся, что кто-нибудь следит за ним и даже может подслушать его мысли.
А ладони мокли, мокли.
Андрей потянул раму. Верно, открыто. Положил на широкий подоконник пакет с фотографиями. Положил рядышком с телефоном. Уже задвигал обратно раму, когда его ожгла жуткая по красоте картина. Он мысленно увидел ее разом, целиком — в деталях и красках. Он увидел…
Он увидел, как придвигает сейчас к себе поближе суровцевский телефон, снимает трубку и набирает станцию.
«Это междугородная?»— спросит он.
«Делайте заказ», — равнодушно ответят ему.
«Соедините с Москвой…» — и назовет телефон Петьки, с которым летом подружился в Крыму.
«Привет, Петька! — скажет он. — Сделай доброе дело, надо срочно наказать одного жулика».
«Он в Москве?» — спросит удивленный Петька.
«Нет, у нас в поселке. Я с его телефона говорю. Его нет дома».
«А что я могу сделать?»
«А не клади трубку… Понимаешь?»
«Какую трубку?» — еще больше изумится Петька.
«Да телефонную же! Ту, что около уха держишь», — и когда Петька вконец запутается, объяснит ему суть своей задумки.
Они оба просто положат трубки близ аппаратов, а станция будет считать, что разговор продолжается. За ночь «разговора с Москвой» пришлют Суровцеву счет — рублей на триста! Вот это будет наказание. Попробуй доказать потом, что не звонил, если звонок-то был. Так Суровцеву и надо…
Андрей ясно представил, как вернувшийся домой Суровцев, пли кто-нибудь из семьи, обнаруживает трубку на подоконнике, потом «аллокает» в безмолвие и, пожав плечами, водворяет трубку на место, сетуя на рассеянность кого-либо из семьи. Точно — рублей триста получится. Тридцать пять копеек в минуту — это рубль с пятаком в три минуты. Так… За час это будет в двадцать раз больше, то есть уже двадцать один рубль. За десять часов — двести десять рублей… Ого! Прогрессия!..
Потом с пугающей радостью он подумал, что куда получше сделать то же самое, но в субботу — подловив, когда семейство Суровцевых отбудет на долгий уик-энд, на двое суток, часиков на сорок с гаком. Нетрудно было прикинуть, что в этом случае праздное лежание трубки, заранее соединенной с далеким абонентом, пахнет для беспечного владельца трубки почти тысячей рублей. Вот было бы наказание! От имени и по поручению всех обсчитанных в магазине… В это мгновение Андрей чувствовал себя заступником, неуловимым мстителем, главой депутации, которую стихийно выдвинули из своих рядов все когда-либо обиженные магазином…
Андрей, словно во сне, стянул с рычагов трубку.
— Междугородная? — спросил он, с трудом пряча волнение.
— Слушаю, — ответила девушка. — Куда будем звонить?
— В Москву… Петьке… Можно?..
— Телефон в Москве? — спросил равнодушный голос.
— Запишите, пожалуйста…
— Ваш телефон? — потребовала девушка. — Скажите номер вашего домашнего телефона…
Андрей молчал. Вот это удар! Номера телефона Суровцевых он не знал.
— А почему вы молчите? — раздраженно бросила телефонистка. — Вы будете заказывать разговор?
— Извините, — сказал Андрей. — Не надо… Ничего не надо… — он положил трубку и прикрыл раму.
Он уже подходил к калитке, как вдруг левая ладонь его будто взорвалась, ошпарилась, укололась. Он поднял кулак, разлепил пальцы. Пятирублевая бумажка, мокрая, мятая, словно свыклась с ладонью. Андрей удивился: он держал сейчас растопыренную ладонь пятирублевкой вниз, а она висела, не падала. Он с силой тряхнул рукой — и потная бумажка, отлепившись, рухнула на пыльную дорожку. Андрей кончиком пальцев поднял ее и вернулся к окну. Достав пакет, он сунул туда пятирублевку. На пакет со снимками он поставил телефон и вновь закрыл окно.
