И тут его ухо уловило знакомый звук. Танк! Незабываемый, навеки родной звук. Для человека, прошедшего всю войну под броней, нет лучшей музыки, чем гул приближающегося танка! Забыв про метель, раздетый, выскочил он на улицу. Это был не танк. Это был трактор. Мощный и быстроходный трелевочный трактор…
В семнадцать ноль-ноль в зал вошел высокий полковник с золотыми погонами, с маленькими танками в петлицах, в орденах, с золотой звездочкой Героя. Все встали и зааплодировали, а он растерянно улыбался, оглядывался по сторонам, словно надеясь, что это не его так встречают, кого-то другого, более достойного почестей… Наконец и он смущенно зааплодировал.
Санька увидел его руки — и едва не вскочил с места. Два пальца на левой руке не разгибались, оставались скрюченными, как зубья на граблях. Два пальца, безымянный и мизинец…
Полковник Матвеев спрыгнул со сцены в зал и бережно обнял пожилую женщину с белой головой.
— Мама! — это было первое слово, которое услышали от Героя затаившие дыхание ребята.
…Поздно вечером, когда все улеглись спать, в комнату заглянул Павел Егорович, поманил Саньку в коридор. На его ладони лежал старый, позеленевший от времени винтовочный, патрон.
— Получай, — сказал Павел Егорович. — Заслужил. И всегда помни о настоящей мужской дружбе Выше ее нет ничего на свете.
Санька уже хотел идти, когда на плечо легла тяжелая рука. Это был полковник Матвеев.
— Молодец! — похвалил он. — Значит, махнул за другом в Сохой, не забоялся метели? Ну что ж, знай наших, у нас в Горячих Ключах все молодцы!
— Я из Сохоя, — честно признался Санька.
— Тем более! — расхохотался полковник. — Тем более! Я тоже наполовину из Сохоя. А патрон береги, он тебе счастье принесет. И не вздумай сдавать в музей. Это тебе лично. Понял? Лично! А то я тебя знаю…
АРГАЛЫ, ЧЕРНЫШИ, КУМАТКАНЫ
Сухие березовые поленья горели жарко, без треска, почти без пламени. Лишь изредка резвый ветерок, прокравшись в укрытие между торосами, вздувал ленивые красноватые язычки, и тогда слабый отсвет костра на мгновение вырывал из тьмы горой загруженные сани и силуэт лошади. Странно все это выглядело посреди Байкала за десятки километров от берега: и костер, и пристроившиеся вокруг люди, и особенно лошадь, как ни в чем не бывало жующая сено. Словно где-нибудь на полюсе. Уж на что бывалым охотником считал себя Санька, а здесь никак не мог уснуть от обилия впечатлений. Ночевать посреди Байкала ему еще не приходилось. И охотиться на нерпу тоже не приходилось.
Отец долго не соглашался взять их на нерповку, на все доводы отвечал:
— Байкал — не тайга. Подо льдом — пропасть. А лед по весне слабый, полынья на полынье. Сверху не видно, ледком затянуло, снежком запорошило, а ступишь — и поминай как звали. Нужна шкура — будет вам шкура, а судьбу пылать ни к чему.
— Не в шкуре же дело! — не унимался Санька. — Мы должны все экспонаты своими руками добыть.
— Своими руками будете чучело набивать.
— Правильно, папа, — вмешался Гринька, во все уши слушавший разговор. — Возьми меня, я легонький, не провалюсь.
— Час от часу не легче! И откуда вы свалились на мою голову, такие бравые охотники? Ты, Гринька, покормил соболюшку?
— Да она сама сгущенку сперла, всю морду измазала.
— Ты ей мяса дай. От сгущенки зверь ноги не потянет.
Когда Гринька ушел, отец сказал:
— Тебя еще взял бы. Случись что, сам ответчик, винить некого. Да и парень ты рассудительный. А вот Цырен… Больно горяч! Прежде шаг ступит, после подумает.
— Кто же тогда фотографировать будет? — в отчаянье привел последний довод Санька. — Рудик простыл, кашляет.
— Ладно, — согласился отец. — Посоветуюсь с Константином Булуновичем. А пока ничего не обещаю…
Идея добыть нерпу родилась, когда музей был уже почти готов. До этого долго спорили, как лучше разместить экспонаты в кабинете истории, где Павел Егорович разрешил оборудовать музей. Все получалось вроде бы хорошо: в одном углу экспозиция, посвященная древним людям на Байкале, в другом — борьба за Советскую власть и история колхоза, в третьем — наши дни. Четвертый же угол был занят шкафом с наглядными пособиями. Три воскресенья работали ребята в столярке, потом по вечерам собирали, сколачивали и красили витрины. И когда все уже было готово, когда взялись размещать экспонату, выяснилось: некуда девать белку, глухаря и огромные рога марала, подаренные директором леспромхоза. Тут-то и возникла мысль выделить самостоятельный отдел природы. Но Фаина Дмитриевна запротестовала, ни за что не хотела убирать свой шкаф. Кое-как выкроили для него место в коридоре.
Однако отдел природы получился жидковатым— явно не хватало экспонатов. И прежде всего, конечно, чучела нерпы. Как-никак нерпа — главная загадка Байкала. Конечно, и медвежонок пригодился бы и лисица, и соболь, но эти потерпят до следующей зимы, теперь уж поздно, зверь в линьку пошел, а нерпу добыть — самое время весной. И начал Санька исподволь подготавливать отца. Почти месяц подготавливал…
Как ни тепло казалось среди торосов, холод проникая под ватник, приходилось поворачиваться то лицом, то спиной к огню.
— Чего не спишь? — спросил отец, подкладывая в костер пару поленьев. — Замерз, что ли?
— Я сплю, — ответил Санька. — Почти уже сплю.
Багровые отсветы блеснули на отполированных ветром боках причудливо вздыбленных льдин. Лошадь обернулась на человеческий голос — и снова принялась за свое извечное дело. Поленья почернели, взялись огнем, нагорели, подернулись пеплом, а Санька так и не мог уснуть. И о чем бы ни думал, мысли в конце концов возвращались к Валюхе: что же все-таки происходит?
А происходило действительно нечто странное. С того дня, когда они дежурили по кухне, Валюха ни с Санькой, ни с Цыреном не разговаривала. Не отвечала на вопросы — и только. Время шло, и Санька все больше убеждался, что дело, наверное, не в Цырене. Да и Цырен вел себя так, будто он тут ни при чем. А может, и верно ни при чем? Во всяком случае, теперь, помирившись с Цыреном, Санька чувствовал себя куда спокойнее: все-таки в чем-то и он был виноват. А уж перед Валюхой не виноват нисколько. Сама что-то мудрит.
Когда он примчался в метель за Цыреном, все сладилось так буднично и просто, будто они и не ссорились никогда, будто заранее договорились, что он примчится. В первые же дни после примирения Санька рассказал ему о поездке в Слюдянку, о разговоре со стариком-бухгалтером, и Цырен искренне заинтересовался Серебряным островом. Постепенно втянулся в музейные дела, помогал мастерить витрины, а теперь и нерпу фотографировать вызвался. Конечно, дружба их восстановилась еще не полностью, какая-то трещинка осталась. О Валюхе, например, не было сказано ни слова…
«Сколько можно! — одернул себя Санька и перевернулся на другой бок. — И без того уж на сто рядов передумано. Давай-ка лучше о чем-нибудь приятном. О нерповке…»
Да, вот когда, им с Цыреном повезло. Подфартило, как говорит Кешка. Не только предстоящая охота — даже сборы оказались делом увлекательным. Сколько всякого снаряжения понадобилось для нерповки! Целый воз нагрузили, думали, лошадь с места не сдвинет. Перво-наперво дрова, добрых три вязанки тяжеленных березовых поленьев, а к ним растопку. Потом три огромных, до земли, тулупа — спать-то прямо на льду. Да еды на два дня. Да ружья и бинокль. Да багор, без которого на нерпу лучше не ходи. Да специально приспособленные санки. Да белые маскировочные халаты на каждого. Да волосяные наколенники и налокотники. Понятно, на себе все это добро не увезешь, нужна лошадь. А коли лошадь, то и сено ей требуется, и овес, и попона.
Весь день шли вдоль берега на север, добираясь до того неближнего места, где зимует нерпа. Идти по льду — совсем не то, что по земле. Чувствуешь себя чуть ли не канатоходцем. У Саньки уже ноги начали подламываться от усталости, когда впереди показались черные точки крошечных островков и отец сказал:
— Вот оно, нерпичье лежбище. Земля аргалов. Теперь бы торосы найти, от ветра спрятаться.
Пока готовили ужин, отец рассказал кое-что про нерпу. Нерпа — морской зверь, детенышей молоком выкармливает, без воды жить не может, но и под водой больше двадцати минут не продержится, потому что дышит, как все звери, воздухом. Питается она рыбой, в основном бычком и голомянкой, но и омульком не побрезгует, если зазевается омулек. Зазеваться может, конечно, только больной, так что нерпа для омуля вроде как санитар. Лишь на суше кажется она неуклюжей, точно мешок с ластами по бокам, а под водой быстрая, стремительная. Летом нерпы прячутся в береговых расщелинах, а зимой протаивают лунки во льду, «пропарины», и через них спускаются в воду. В таких же «пропаринах», занесенных сверху снежком, выращивают детенышей. Детеныш у нерпы беленький или чуть желтоватый, и зовут его куматкан — малыш. А как подрастет, сбросит пух — чернышом станет. Живут они небольшими стадами, каждое стадо возглавляет аргал, опытный и осторожный отец семейства. Иногда такой аргал полтора центнера тянет, как добрый бычок, хотя мяса в нем едва половина, остальное жировая шуба.
